Людмила и Валерий Демины

VITA NOVA   (НАЧИНАЕТСЯ   НОВАЯ   ЖИЗНЬ)

Литературный сценарий художественного телевизионного фильма (4 серии)

История семьи молодых интеллигентов, ищущих для себя новые пути в эпоху застоя (80-ые годы прошлого века)

Москва, 1983-1991 гг.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы решились предпослать сценарию это предисловие, чтобы снять невольные ложные ожидания, которые могут помешать восприятию на­писанного. В готовом фильме сама пластика с первого же кадра ве­дет за собой зрителя, подсказывая ему, чего ждать, за чем следить. В сценарии же труднее отделить фон от сути, и если нечто новое выражено на материале, уже отягощенном порядочным грузом нашего зрительского опыта, аберрации почти неизбежны.

Наш сценарий — о семье, и в центре его — женщина, которой нелегко. Но если кто-то благодаря этому настроится на появление треугольника или каких-то откровений о «женской доле», то он ничего этого не увидит и останется разочарованным. «Читая — пишет нам один из наших рецензентов, я все ждал неожиданного парадоксального поворота, например: героиня — Катя вдруг влюбилась бы в Толика или он в нее и что из этого бы вышло».

Что вышло бы, догадаться нетрудно: очередная семейная драма, всем понятные терзания молодой женщины или молодого мужчины. Интересно.

Однако парадокс заключается в том, что из всех этих «неожиданных парадоксальных поворотов» сегодня складывается — в кино и в жизни — одно лишь парадоксальное круженье на месте. Сегодня уже авторам не требуется никаких особых душевных затрат, чтобы «расплеваться» с личной темой через все эти «влюбленности», «драмы», «сцены», «боли» и «неожиданные повороты». Можно, конечно, до бесконечности коллекционировать страсти и их оттенки, человеческие характеры и драматургические ходы и делать это достаточно интересно, но жизнь, как нам кажется, требует другого: найти из этого кружения выход, определить сегодняшнюю точку роста человеческой души.

Сегодня нам кажется важным — показать интеллигентность не как готовую данность, полученную кем-то в наследство, но как  п у т ь,  открытый каждой семье. /Речь, разумеется, идет не о профессии, а о способе жизни.

Как идея это звучат голо и потому малопривлекательно, но если  вспомнить, скажем, толстовских Левина и Кити, если представить их современными, еще не образовавшимися людьми, то, может быть, замысел наш станет яснее.

«Неблагодарная работа — писать об интеллигентах, размышляющих о смысле жизни«, — заявляет нам наш рецензент, словно позабыв в своей иронии, что само здание русской культуры во многом создано благодаря именно этой «неблагодарной работе». Верно, западная литература давала право искать философский камень лишь «степным волкам», «фаустам», героям-одиночкам, титанам духа. Но в России к сему занятию всегда допускались обыкновенные семинаристы, недоучившиеся студенты, широкие интеллигентные массы. Этот духовный демократизм настолько не укладывался в западный образ мышления, что Томас Манн, например, видел в склонности к философствованию героев чеховских пьес лишь одну авторскую насмешку над ними. «Размышлять о смысле жизни — это не дело уездных барышень». Конечно! Их дело влюбляться и переживать семейные драмы. Однако наша героиня вслед за чеховской могла бы повторить: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». К чему в наше время этот странный снобизм по отношению к «интеллигентам, размышляющим о смысле жизни»? Смысл жизни – это такая вещь, которую каждое поколение должно добывать для себя заново, не стыдясь наивности своих детских вопросов, не смущаясь как бы знакомо звучащими ответами. Важно оплатить их своими поступками, реальной работой своей души.

Мы считаем, что наша героиня их оплатила. Самим сюжетом сценария мы и хотели сделать этот самый реальный труд ее души. Нам кажется это достаточно интересным и новым сюжетом для нашего кино. Рядом с женщинами – странной, романтически неудовлетворенной благополучием, уходящей от бездуховных мужей, одинокой, одержимой устройством своей личной судьбы, независимой, гордо несущей свое звание матери-одиночки, деловой, замотанной потоком дел и делишек, наконец, слепой и жалкой жертвой и маленькой и распущенной стервой (особенно нынче расплодившийся в кино персонаж, который часто у его создателей вызывает как бы некое благоговение перед столь «яркой индивидуальностью») – рядом  со всеми этими уже утвердившимися на нашем экране современными женскими типами мы хотели бы дать возможность режиссеру и актрисе создать образ нормальной женщины в ее современном нормальном существовании. Она замужем, у нее двое детей, она нормально относится к мужу, необходимость сидеть дома из-за больного ребенка она не воспринимает трагически, дом для нее – естественное место приложения ее творческих сил. Она обыкновенна и по своим представлениям о женском счастье: чтобы все были здоровы, чтобы муж хорошо зарабатывал, чтобы дома было «красиво». Конечно, всего не хватает: и ребенок болен, и зарплату надо бы побольше, и до уюта в доме еще далеко, но все образуется, все в пределах нормы. Словом, «женщина без драмы»? Кроме одной единственной: драмы            н о р м а л ь н о й   души, требующей для себя бесконечного развития.

Не драма неожиданных влюбленностей или сюжетных парадоксов, но драма и парадоксы духовного роста человека в его ежедневном бытии – вот что интересует нас здесь.

За этим сюжетом мы и приглашаем следить нашего читателя.

Мы хотели бы, чтобы наша героиня в своей реальности была максимально приближена к зрителю, чтобы через нее зритель поверил бы в свою собственную способность к нравственному росту, к состоянию внутренней открытости всему миру – состоянию, к которому шаг за шагом идет наша героиня. Однако шаги эти – не по прямой. Катя словно предчувствует, что ее «одержимость гармонией», ее «голос» будет требовать от нее все большего и большего, в конечном счете – отказа от того, чтобы жить для себя, и она боится этого. Страшно остаться незащищенной ни четырьмя стенами, ни замками, ни своим незнанием ужасов жизни, ни своим скорым судом. Ничем, кроме любви…

Через прихотливую вязь современной городской жизни, в которой нет ничего исключительного, мы попыталась передать подспудное дыхание великой цели и большой судьбы. И режиссер должен почувствовать, что, например, то, каким образом в жизнь Кати вплетается чужая жизнь – это не может быть подано только в бытовом плане. В виденьи событий на экране должно проглядывать Провиденье. И в этом слове нет натяжки, ибо для работающей души все становится материалом ее поступков и мыслей, все происходит недаром и не зря. И потому все обретает соразмерную космосу значительность и смысл.

Дом — это не место, отданное на откуп суете и быту, не место отдохновения и расслабленности, не тыл жизни, но, прежде всего – место самого главного сегодня строительства — строительства человеческих отношений, место духовного совершенствования людей.

В этом наша вера.

Глава 1. ДВОЕ.

Вот они. Сначала на фотографиях — «пронзительная Катя» и «разительный Виктор».

ОНА — хрупкая женщина с лучащимися глазами — воплощение ищущего на что излиться светлого душевного порыва (непреходящего) и, увы, преходящей и знающей об этом, и потому всегда грустной, даже сквозь собственную улыбку, грустной и мягкой женской красоты.

Из черного пакета: 20 лет, 30 лет, 35…

Дальше — будущее, о котором и речь…

И ОН — невозмутимый, бородатый, в меру интеллектуальный, в меру свойский мужчина, ухмыляющийся или суровый – каждый снимок, как для посмертного альбома. Но почему-то не верится ни его суровости, ни ухмылке. Из прошлого в туманное будущее входит тоже – З5-летним.

Короче, идеальная пара. Зрелая. Судя по рассыпанным на полу фотографиям. По фужерам шампанского на полу…

— Ещё никак не могу привыкнуть, — подняла голову Катя, созерцанием ушедших своих лиц настроенная на философский лад, — что никуда не надо бежать, что хочу, то и делаю. — Взгляд ее был обращен куда-то в темное пространство за окном. — Я – домохозяйка… Я – хозяйка себе…

— Ныне и присно и во веки веков! — чокнулся с ней Виктор.

Лежа на животе перед расстеленной на полу домашней стенгазетой, он искал для эпиграфа цитату из книги Данте.

Стенгазета была уже почти готова. Называлась она «ЗА МИР В ДОМЕ». Спецвыпуск. Ее девиз призывал: «СЕМЬЯ БАТАЕВЫХ, СОЕДИНЯЙСЯ!» Под портретом Кати в обнимку с двумя чадами мужеского полу, трех и шести лет, интервью: «Я ВЫБИРАЮ ДОМ». Рядом под рубрикой «КОММЕНТАРИЙ МУЖА» статья: «ЗА ЧЕРТОЙ БЕДНОСТИ, У ЧЕРТЫ СЧАСТЬЯ». Основное место в номере занимали снимки из семейного альбома и рисунки детей с явно инспирированным признанием: «МАМА, МЫ ТЕБЯ ЖДАЛИ!» и чуть в стороне: «ВСЮ ЖИЗНЬ!»

Натуральные же чада (в одинаковых пижамках – важная деталь!) зыркали из дверей детской. Отец потихоньку показал им кулак, и они, незамеченные матерью, исчезли.

— Во! — воскликнул Виктор и зачитал, — «В том месте книги памяти моей, до которого немногое можно было бы прочесть, стоит заглавие «Инципит вита нова»… «INCIPIT VITA NOVA!»  Гениально!

Он припал к ватману и стал выводить красным карандашом, крупно, по-латыни: «INCIPIT VITA NOVA» заголовок концептуальной передовицы.

– Вот это глубина! И широта! И высота! – бормотал он сладострастно. – Элегантная латынь!

– Мне страшно от этой свободы, — стоя на коленях, продолжала петь свою песнь Катя. — Как будто я преступница, бежала из тюрьмы, и вот-вот меня арестуют и посадят снова…

Надпись Виктору показалась слишком бледной, и он стал обводить ее Катиной губной помадой.

— «Начинается новая жизнь», — перевел он (как бы не из сноски, как бы сам знал ее). — Почти уже тысяча лет начинается, и все никак…

— С ума сошел! — Катя только сейчас заметила, что делает с ее помадой муж. Вопль негодования против вандализма был искренний. — Это же французская! – Выхватила. Вскочила. Унесла помаду в другую комнату.

— Чтоб почти как кровью! — крикнул ей вслед Виктор. — Клятва, можно сказать!..

— Пиши своей! — донесся голос Кати. — Вскрой вены и пиши, а то устроился… Вы что, еще не спите?! — с привычной грозностью взвилась она, услышав привычный топот голых пяток в коридоре. (Словно под эти вопрошания и восклицания можно было кому-то уснуть!)

— Данте, Данте, — вздохнул Виктор, глядя на рисунок в книге: профиль поэта и женская фигура вдали… — Какова была бы твоя жизнь в замужестве с «божественной Беатриче»?

— Если еще услышу хоть шорох! — доносилось из детской…

Через паузу вопль из кухни:

— О господи, опять всю мойку заставили, хоть кол на голове теши! На дурацкие газеты их хватает…

— Перестройка, матушка, гласность… – продолжал бормотать Виктор, приклеивая скотчем к газете нежный Катин профиль.

— Вот мужичье-то, связалась… — погрохатывал на кухне вулкан. — Нет, чтоб посуду вымыть…

«ОСОБОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ БЛАГОРОДНЕЙШИЙ, — подписывал снимок Виктор, — НИКОГДА, МОНСЕНЬЁР, НЕ ЗАГРУЖАЙТЕ МОЙКУ ГРЯЗНОЙ ПОСУДОЙ». Тире. «БЕАТРИЧЕ»...

 

Город словно утопал в осеннем промозглом ливне и вязкой, ночной тишине. На улице среди высоких каменных башен и ровных асфальтовых дорожек не было ни души. Наверное, поэтому шум перебранки и одном из многочисленных подъездов казался как бы возникшим из сна. Вслед за криками появилась женская фигурка: девушка побежала по дорожке, прямо по лужам, ее почти догнал какой-то парень и бросил ей вслед плащ. Она остановилась, чтобы поймать плащ, запуталась в нем, а парень, словно пользуясь этим, ударил ее.

— Да уйду я, уйду! — кричала девушка. — Успокойся! Урод несчастный!

— Алло, что вы делаете! — грозно воскликнула пожилая женщина, стоявшая под козырьком у подъезда другого дома с маленькой собачкой на поводке. Собачка отчаянно залаяла.

Парень пьяно шарахнулся в сторону, потом опять обернулся к девушке, толкнул ее ногой и исчез в пелене сумерек. Через несколько секунд, увлекая поводок, там же исчезла собачка.

Девушка, стараясь подавить рыдания, быстро пошла к автобусной остановке на краю огромного пустыря.

… Газета уже висела в спальне.

Виктор возлежал в постели и издали удовлетворенно посматривал на плоды своих рук.

Громко щелкнул затвор первого замка, потом второго, накрепко закрыв двери квартиры. Звякнула цепочка. Щелкнул выключатель.

Катя совершала ритуальный обход дома перед сном.

Теперь можно было разглядеть, что квартира еще не приобрела жилой вид, мебели почти не было, но шторы в гостиной уже висели. Катя медленно задвинула их и выключила свет.

Потом была детская. Самое благоустроенное в доме место. Вся в детских рисунках и аккуратно расставленных игрушках, освещенная оранжевым светом настольной лампы, она напоминала собой красивую шкатулку, хотя и здесь мебели было маловато.

Катя долго стояла у дверей и смотрела на своих спящих детей, наконец, вздохнула, одновременно тревожная и счастливая, задвинула портьеры на окне, выключила лампу и вышла.

Спальня, как и гостиная, была едва устроена. Виктор в постели просматривал испещренную колонками слов и цифр широкую перфорированную ленту, сложенную гармошкой, вернее, делал вид, что просматривает, а на самом деле незаметно наблюдал за Катей, как она отреагирует на его «спецвыпуск».

Катя, улыбаясь, долго рассматривала стенгазету, потом ни­чего не сказав, подошла к окну.

Похожий на движущийся пузырек света, прокатился автобус, почти пустой, с несколькими пассажирами, застывшими в нем в задумчивых позах. Какая-то девушка еще по инерции пыталась догнать его.

Катя зябко передернула плечами, подвинула шторы. Стала раздеваться. Нырнула в постель, прижалась к мужу и некоторое время смотрела на колонки слов и цифр, на его уверенные поправки фломастером. Потом сказала, шутливо ластясь:

— Какой ты все-таки у меня умный, Вить! Неужели ты, правда, понимаешь там что-то, а?

— Я не просто умный, я мудрый, — усмехнулся Виктор. Яркой стрелкой отправил строчку на новое место. Подул на морщинки на лбу жены. — Вот, так может, и наша жизнь, все в ней – кажется – запутано, наверчено, переплетено, не поймешь, что к чему, а кто-то мудрый – вроде меня – смотрит со стороны и всё-то ему про нас понятно. — Он пододвинул ей листы. — Если бы ты знала, как здесь всё ясно, логично, взаимосвязано и, главное, полно смысла…

Катя недоверчиво глядела на бесконечный, тусклый и однообразный ряд цифр и букв, потом, дурачась, обняла мужа вместе с ворохом бумаг.

— Погоди, мысль потеряю! — забарахтался он под бумагами.

— Ах, тебе мысль дороже! — Катя мстительно отодвинулась. — Ну ладно! — сделала неприступную физиономию, извлекла из тумбочки записную книжку, деньги, маленькие чистые конверты и стала деловито раскладывать купюры по конвертам, бормоча не без ехидства: — У него мысли, видите ли! Еще не известно у кого мысли…  так… сюда это, сюда это…

Виктор, невольно отвлекаясь, удивленно следил за её действиями,

— Тащи один, — она раздвинула конверты веером. — Открой. — Он открыл, Катя расхохоталась. — Вот, значит, завтра живем на рубль. Зато в другой раз… — И она извлекла из другого конверта десятку. — И экономно, и интересно! — Заклеила языком конверт и лукаво пояснила: — Чтоб нельзя было подглядеть.

— Потрясающе, Нобелевская премия по экономике! — восхитился Виктор.

Катя вытянула у него из рук фломастер, выскользнула из постели и приписала в «стенгазете» к череде недель: «НЕДЕЛЯ НОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ» (до этого были «неделя без крика в доме», «неделя чистоты»).

— А иначе, я поняла, мебели мы не купим, — сообщила она, снова устраиваясь на тахте.

Они сидели рядом и с одинаково серьезным видом работали. Катя, нахмурясь, просматривала записную книжку – списки: «купить в дом», «купить детям», «себе», «Вите»…

— Ты мировую экономику программируешь, а я нашу жизнь. Неизвестно, что важнее, — произнесла она значительно.

— Или что бесполезнее…

 

По полуосвещенной лестнице их подъезда медленно и как-то бесцельно поднималась та самая девушка, которая догоняла авто­бус. Вид у неё был жалкий: вся мокрая, грязный измятый плащ, мужской, не по сезону, теплый шарф. Теперь было видно, что она в положении.

Девушка увидела у мусоропровода посылочный ящик, взяла его и понесла в закуток к батарее, подальше от квартир и лифта…

 

…- Интересно, а почему у тебя все программы с деньгами связаны, а? — Градус общения поменялся, ведущим был уже Виктор. — Есть у тебя там пункт – съездить в музей с детьми? Или бегать по утрам всей семьей? Или, например, творчески относиться к любви? — Он обнял её. — Объявим неделю любви, а?

— Ага, теперь творчески! — она отодвинулась. Он хотел вырвать у неё записную книжку, но она панически закричала: — Мысль потеряю!

Виктор заглянул через плечо, что она там пишет, и увидел, как её рука медленно выводила: «Оливия – 1500 р.»

— Это что еще за «мысль»? — как бы холодея, спросил он.

— Да это так, маленькая мыслишка, не обращай внимания, — закрыла книжку Катя и, лучезарно улыбаясь, объявила нахально: — Я решила полки не покупать, на фиг! Или «Оливия» или «Татьяна»!

Он, словно собираясь душить, сцепил свои руки на её шее:

— Женскими именами в мировой практике принято называть знаешь что? Смертоносные тайфуны! — прошептал он, изображая ярость.

Она уже не сопротивлялась…

 

Её конверты и его программа валялись на полу.

В ночной тишине откуда-то издалека донесся вой собаки.

— Опять! — поморщилась Катя. — Что её, не кормят?

— Одна, вот и воет, — сказал Виктор, стараясь незаметно дотянуться до часов.

— Как я! — вздохнула она, увидев его движение, и прижалась к мужу. – Позвони, вдруг там опять что-то у вас сломалось, а?

Виктор посмотрел на часы и успокоился – время еще было. Как маленького ребенка он гладил её по голове, а она жаловалась:

— Господи, как я устала всего бояться… Все время кажется, что что-то должно случиться…

— Это от того, что ты еще не определилась, — мягко сказал он.

— Я определилась. Когда Антошка заболел, и весь этот кошмар, и я должна была уйти с работы, я вдруг поняла: это все недаром. Это – моя судьба. Дети, ты… Знаешь, когда я вечером зашториваю окна и закрываю двери, так: щелк-щелк, у меня чувство, что я как бы на каком посту. Правда-правда! Где-то на нас нацелены ракеты, летают самолеты с бомбами, плавают подводные лодки, но если я сделаю в доме всё, как надо, как я обязана, то ничего не случится. Это моя молитва, чтобы всё было хорошо. А вовсе не мещанство, как ты думаешь. Разве только словами молятся?

— Нет, конечно, можно и мебельными гарнитурами, — засмеялся Виктор.

— Займи денег, а? Тысячу хотя бы! — вдруг тихо, с жалобным вздохом, произнесла она.

— При чем тут деньги, дурочка? Ведь были же они у нас. И что?

— Твоя мать правильно говорила – крупное сначала покупайте! А мы целый год новоселье справляем, эти застолья, эти трёпы ни о чем…

— Это не трёпы, а общение! Ради этого и живем!

— Займи, а? — не отступала Катя.

— Нельзя же быть такой слепой! – уже заводился он.

— Это ты слепой! Закрылся от жизни своими программами, живешь припеваючи, друзья, «общение» — на всем готовеньком-то! И плевать тебе, что я рядом загибаюсь!

— Загибаешься без полированных досок? — Зазвенел будильник. Виктор треснул по нему кулаком. – Ну, бред! — Он вскочил и стал одеваться.

— Но ты же абсолютно не понимаешь меня! – Катя тоже поднялась с постели. – Оттого, что у меня не оборудован дом, я завязаю в быту. А я хочу от него освободиться, чтобы полностью отдаться детям!

— Хочешь освободиться – выброси свои дурацкие списки, успокойся и начни жить, а не трепыхаться! Ну, где носки? — он раздраженно тряс одеяло. Увидел на себе её выразительный взгляд и понял, что попался. Полез под тахту.

— Этот вечный беспорядок, потому что некуда ничего класть! –Катя искала носки под тахтой с другой стороны.

— Ну, хорошо! Купим в комиссионке вот такай комод, — Виктор указал размеры комода. – Гроши стоит! При чем тут целый гарнитур!

— Мало у меня своего хлама?! «В музеи водить!»… А это уродство – каждый день перед глазами, это становится нашей частью… На! – нашла она ему носки.

— Но я же не говорю, что без музеев человек должен загибаться.  – Он хмуро натягивал носки – дырявую пятку спустил вниз, чтобы не было видно. – Да сгори все музеи разом, я не стану так переживать, как ты из-за каких-то там штор. — Он разогнулся и подошел к окну. — Потому что есть это! — Он рывком распахнул окно. – Ясно? – И стал смотреть в черное клубящееся небо, а Катя вдруг расхохоталась – как-то болезненно и в то же время победоносно.

— Неужели ты не видишь, как ты смешон – на фоне неба с этой дырявой пяткой!

Это был неожиданный удар. Виктор смешался. Она хохотала всё пуще.

— На, не смеши народ! — наконец, сжалившись, извлекла она из туго набитого шкафа пару новых носков. И тут же груда белья упала к её ногам.

Испытывая сложную борьбу чувств, Виктор стал медленно переодеваться.

— Пойми, — он попытался как-то загладить поражение, — мебель нужна лишь тебе: детям без неё только просторнее бегать, а мне… — Он стал помогать ей запихивать белье обратно в шкаф.

— Ты вообще можешь на свалке жить! – отмахнулась Катя.

— Могу! И в этом мое достоинство! – подхватил Виктор, с облегчением чувствуя, что обнаружился ход, ведущий к ничьей. — «Богатство человека определяется тем, от скольких вещей он может отказаться», Генри Торо, — закрепляя успех, процитировал он. И уже, уверенный, стоял посреди комнаты и примирительным тоном говорил застывшей в тоске Кате: — Кать, ведь ежику ясно, что твои проблемы совсем не в деньгах, а…

— Я знаю в чем! — устало проговорила она.

— Во мне, конечно? — тяжело вздохнул Виктор…

 

Девушка сидела, обняв батарею тоненькими руками с полуободранным маникюром. Белокурые волосы прилипли ко лбу. Из-под длинных намалеванных ресниц на грязную щеку выпала капелька слезинки, потом другая…

 

Вдруг вверху раздался шум открываемой двери.

— Клянусь, всем отлуп! Неделя без гостей. Обещаю! – убежденно говорил мужской голос.

Мужчина чмокнул женщину в щеку и побежал вниз по лестнице.

Девушка быстро закрыла глаза и сделала вид, что спит.

Голова мужчины была повернута вверх, к жене, и поэтому он, пробегая мимо, не заметил девушку: — Пока!

— Пока! — тихо вздохнула Катя. Она уже почти закрыла дверь, как вдруг в узкий просвет между пролетами лестницы увидела согнувшуюся женскую фигуру. Какая-то странная девица в перепачканном плаще сидела на ящике у батареи и как будто дремала.

Внизу стукнула дверь. Катя вздрогнула и захлопнула свою.

 

Виктор ехал в пустом автобусе, пытаясь по дороге доделать правку программы. Но шофер, видимо, торопился закончить смену и мчался с сумасшедшей скоростью – автобус сильно трясло, и стрелки получались метущимися и дрожащими.

 

А Катя лежала в постели и не могла уснуть.

Потом встала, пошла в детскую и одного за другим перенесла в свою постель детей.

Комната призрачно освещалась фонарем за окном, она все перекладывала своих детей поудобнее,  как ей казалось, и все ворочалась и смотрела на них, и даже сама себе напоминала какое-то животное в окружении щенят.

 

— Рогова! — гулко раздалось в подъезде. — Я видела, ты сюда зашла.

Девушка вскочила и спряталась за трубу мусоропровода.

Та самая пожилая женщина с собачкой долго смотрела вверх.

В подъезде стояла тишина.

Глаза Кати были полны ужаса. Она смотрела куда-то, откуда доносился приторно-сладкий голос не то мужчины, не то женщины, говоривший с сильным акцентом:

— Не бойсь, малыс. Нисего страстного. Это у меня волсебные иголоски…

Катя судорожно стиснула на коленях своего старшего, и кажется едва дышала. Зато в глазах Олега было больше любопытства, чем страха.

А младший – голый – сидел в большом, зачехленном кресле, утыканный дюжиной длинных иголок, торчащих из тела и из лица в разных местах. Лицо у него было неподвижно и очень серьезно, словно он был парализован ответственностью момента.

Врач-кореец в белом халате наконец отвлекся от пациента и увидел лицо Кати. Укоризненно покачал головой:

— Это не его болезнь, это васа болезнь…

 

Руки старухи, стоявшей перед Катей в очереди в кассу универсама, наводили на мысли о бренности существования. Огромные, морщинистые, коричневые – они, тем не менее, были совершенны – старость дала им новое качество красоты.

Катя перевела взгляд на свои, лежащие на ручке коляски с продуктами, и её руки, рядом с руками старухи, показались ей бессмысленно молодыми и красивыми.

Она стряхнула с себя задумчивость и озабоченно посмотрела в окно, где её ждали сыновья и еще один мальчик постарше. Они мирно сидели на скамейке и кормили голубей.

День, умытый ночным дождем, был чистый, легкий и солнечный…

 

К НИИ, где работал Виктор, подъехал неухоженный «Москвич», из него вышел высокий мужчина с изможденным нервным лицом и на­правился к входу. Это был Ефим, шеф Виктора. В машине осталась его жена, Лариса.

 

Ефим шел по длинному безлюдному коридору института какой-то обреченной изломанной походкой, и вся его фигура выражала вселенскую скорбь.

Остановился у своего кабинета и стал его открывать.

Со стороны небольшого зала в глубине коридора доносились смех и какие-то выкрики.

Дверь зала была полуоткрытой. Все стены в нем бели увешаны листами с формулами и схемами. Диссертант уже отвечал на вопросы. Спрашивал Виктор:

— Всё красиво, конечно, но… — он положил ладонь на условную фигуру рабочего в схеме. — Если здесь внутри сработает неизвестный параметр, — от его неосторожного движения схема вдруг сорвалась и упала на пол, что вызвало в зале взрыв хохота. – Как видите, недоучет незапрограммированного фактора в экономической модели всегда чреват неожиданностями, — сказал Виктор, смущенно поднимая схему.

Зал веселился вовсю. Кто-то даже пробовал аплодировать. Диссертант, а это был солидный мужчина, покрылся пятнами.

— Прошу по существу! – стучал по столу карандашом председатель…

 

…Лицо Кати вдруг выразило тревогу:

мимо витрины прошла девушка, та самая, что ночевала у них в подъезде.

Катя невольно стала наблюдать за ней.

Девушка спрашивала что-то у людей, и кое-кто протягивал ей монету. Она шла с монетой в телефонную будку и будто бы звонила. Но отсюда было видно, что она только делала вид, что звонит. Че­рез некоторое время она выходила и снова у кого-то спрашивала двушку.

Потом она появилась в универсаме. Стояла в очереди, отщи­пывая кусочки от булки и отправляя их в рот. В другой руке у неё был пакет молока.

Катя жестом позвала её. Девушка удивилась, но видимо решила, что её пропускают без очереди как беременную.

Пока Катя рассчитывалась, она уже исчезла…

 

Катя увидела её во дворе среди ящиков. Девушка почему-то испугалась, положила булку и пакет на ящик и быстро-быстро, словно не видя подходившей Кати, пошла прочь.

— Девушка! – Катя схватила пакет молока и подняла его над собой как флаг.

Та невольно оглянулась и покорно пошла навстречу Кате.

— Извините, ради бога, — заговорила Катя, одновременно и смеясь и сердясь на себя за этот смех. – Я  не хотела лишать вас трапезы!

— Чо? – девушка расширила на Катю свои добрые глуповатые глаза.

— Может, вы у меня пообедаете? – спросила Катя. – Это рядом.

 

Виктор со своими коллегами, возбужденные, шли по институтскому коридору.

— Лукьянова прокатили! Двумя шарами! – прокричал Виктор бородатому толстяку. Тот не верил. – Ну, честно!

— Неужели же у нас что-то может сдвинуться? Неужели? – воздел взор к небу толстяк. – А я, думаю, чего там на этом позорище делать. Слушай, это надо отметить!

— Я пас, — быстро ответил Виктор.

— Это не по-нашему!

— По-нашему! Не могу. Коплю на «Оливию»!

— Оль-ля-ля, Оливия! Кто такая? — удивился толстяк. Виктор сделал таинственно-глубокомысленную мину. — Смотри, настучу Кате! — пригрозил толстяк.

— То-то она удивится! – засмеялся Виктор и исчез.

 

— А, Витя? Привет! – Ефим рылся в своем столе.

— Ефим Павлович! – обрадовался Виктор. – Оклемались, да?

— Оклемаюсь я уже теперь только на кладбище, дружок. – Ефим отправил в корзину кипу бумаг. — Жена взяла на поруки. Обещала врачам, что на её руках не умру, трогательно, да?

— Ефим Павлович, у вас мания величия – хороните себя каждые полгода, так нельзя! – сердито, с усилием произнес Виктор.

— Однако… как ты возмужал… – удивился Ефим и примирительно заключил: — Ладно, обещаю впредь быть скромнее и умирать значительно реже, только не оставляй меня сегодня наедине с моей радостью, а? Она там, в машине… – заметил он как бы нечаянно. – Кстати, слышал, Лукьянова засыпали. – Ефим взял Виктора под руку, и тот почувствовал, что обещание «недели без гостей» уже невыполнимо.

— Я и засыпал, — нехотя заметил Виктор и невольно, вспомнив, расплылся. А потом, словно примирившись про себя, глупо засмеялся.

 

— Так ты что, так в подъездах и ночуешь? – Катя с девушкой неторопливо шли в сторону её дома, та на ходу доедала булку с молоком. Мальчишки, как щенята, путались под ногами.

— У интернатских девчонок иногда в общежитии. Только там гоняют.

— А чего же в ПТУ не явилась, куда направляли?

— Да у меня к стройке призвания нет.

— Как же ты жить-то думала?! – воскликнула Катя.

— Я же не знала, что он меня прогонит!

— Из-за ребенка?

— Да и вообще – психованный, а как сказала… У вас трое, да?

— Да нет, старший – это соседкин. Она, когда мужа ищет, его – ко мне.

— В отключке муж?

— В какой отключке?.. Да не, — засмеялась Катя. — Она нового ищет – развелась… А сколько лет твоему…

— Толику-то? Да, старый, — смутилась Надя. — Двадцать шесть.

— А тебе?

— Я совершеннолетняя, — словно защищаясь, быстро сказала Надя.

— А на вид совсем ребенок! — засмеялась Катя. — Тебе надо опять в интернат обратиться, — подумав, решительно сказала она. — К директору. Он  и с жильём устроит, и на работу. Обязан. А то без декретных останешься. — Надя послушно кивала головой. — Пообедаешь и поедешь. Договорились?

 

Дети, сбросив у порога сапоги, ринулись в детскую. Катя снимала с Нади плащ и вдруг замерла:

из детской медленно, с каким-то задумчивым видом вышла женщина с сигаретой в руках. Ей было за сорок, но фигура у неё была девичья, а движения скользящие.

Катя смотрела на неё, ничего не понимая.

— Проходите, проходите, — засмеялась женщина.

Катя невольно шагнула в гостиную: там сидел муж с Ефимом.

— Здравствуйте, Катенька. Как вы думаете, что является в пьесе самым драматическим моментом? Смерть? Дуэль? Выстрел?

— А разве вы не в больнице?

— Появление нового лица! Знакомьтесь: Лариса, тайный спутник моей жизни.

— А я думала, что ты – моей, — усмехнулась Лариса и, протянув Кате руку, с улыбкой сказала: — Стреляет своими афоризмами прямо с порога. Так и убить человека недолго, — повернулась она к нему и добавила для Кати: — Мы на минуту… Мне очень понрави­лась ваша квартира.

— Только пусто еще, — оправдывалась Катя.

— Именно поэтому и понравилась.

— О! — торжествующе поднял палец Виктор.

Раздался звонок. Катя, опередив Виктора, бросилась открывать.

— Моя мама! — выбежал из детской старший мальчик, Костик. Но это была не мама.

За дверью у порога оказался торт с горящими свечками. На лестничной площадке никого не было. Виктор ринулся на балкон, Ефим тоже вышел в коридор и увидел там Надю. Они какое-то время удивленно смотрели друг на друга…

— Разрешите представиться!..

 

Из подъезда к мотоциклу выскочил парень в шлеме,

— Петриков, ты эти подлянки брось! А ну, дуйте сюда! — крикнул Виктор с балкона.

— Поджигатели! Вы еще ответите! — закричала и Катя.

В коляске мотоцикла сидела совсем юная и очень красивая женщина с четырехлетней девочкой на коленях. Она посмотрела наверх, обескуражено развела руками и стала вылезать из коляски.

— Видишь, Кать, ну это само,  само получается! — повернулся Виктор к жене, которая стояла, прислонившись к стене затыл­ком и закрыв глаза.

Она посмотрела на мужа, и он увидел, что в глазах у неё пляшут искорки смеха.

— Ой, Танька идет! — воскликнула Катя, увидев еще кого-то на улице. И рассмеялась уже неудержимо. — За Костиком своим топает! С охоты! – Она не могла остановить смех. – Без жениха!

Глава П. ГОСТИ.

Инна причесывалась перед зеркалом, Петриков под её презрительным взглядом все пытался повесить свою куртку, и она у него все спадала, Виктор одевался, Таня со смехом отбивалась от сына, повисшего на ней, Катя пыталась пробиться к Наде и отобрать у неё плащ, который та уже снова надевала, а Ефим присел перед детьми на корточки и, обняв их за плечи, держал перед ними такую речь – громким шепотом:

— Смотрите, дети, и запоминайте. Это когда-нибудь будет вашим смутным воспоминанием из далекого детства. Эта толчея в ко­ридоре, какие-то взрослые люди, как будто что-то случилось, а что – непонятно, и странный дядя, которого уже никто, кроме вас, не помнит, прижал вас к себе и шепчет вам на ухо что-то великое и непостижимое…

Дети шмыгали носами. Вырвались, наконец, загалдели в детской.

Лариса стояла в дверях гостиной и наблюдала за всеми с отстраненным любопытством.

— Пожалуй, я пойду, — сказала она Ефиму как бы равнодушно.

— Вольному воля, — ответил он. И улыбнулся.

Мимо них Катя провела в спальню смущенную и упирающуюся Надю.

— Скажи хозяйке, что она мне понравилась. Мне кажется, мы подружимся. Скажи, пусть приходит на мою гимнастику. Для неё это будет откровением… Скажешь?

— Скажу… — улыбка у Ефима была безупречной.

 

Четырехлетняя дочка Инны, Лиза, сидела в спальне на тахте среди разбросанной одежды и с затаенным любопытством наблюдала за переодевающимися женщинами.

— Это платье у нас историческое, правда? — говорила Инна Кате, ползая вокруг Нади и подшивая ей подол широкого платья, сшитого специально для её случая. Она старалась казаться веселой, но чувствовалось, что настроение у неё угнетенное. – Помните, я его сшила для вас, когда вы с Олегом ходили. А потом и самой пригодилось, — она кивнула на дочь.

— Ой, так ведь и Майя в нем ходила со своей Ниночкой, -засмеялась Катя. – По случаю гостей она тоже наряжалась. – Слушай, действительно историческое! – уступила она зеркало Наде. – Раз, два, три, четыре… Твой будет пятым! Представляешь? Да та­кого счастливого платья вообще больше не существует! Видишь, ка­кие красавицы рождаются! – И Катя от избытка чувств пылко поце­ловала Лизу.

Обернулась к Инне и увидела, что та потихонечку кулаком вытирает слезы. Лиза тоже заметила, что мать плачет, подошла и молча обняла её.

— Ну вот! — Катя опустилась на колени рядом с ними и не знала, что делать. – Инна — ведь моя бывшая ученица, — решила вдруг объяснить она Наде. — Я ведь учительница…

— Да? — Надя почему-то испуганно округлила глаза.

— …Тоже бывшая…

 

Потом Катя кормила Надю на кухне.

Растерянная от присутствия стольких незнакомых людей, Надя, однако, широко раскрыв глаза, внимательно прислушивалась к Петрикову:

— Один человек пришел домой, лег спать и вдруг слышит: кап… кап… кап… Он встал, закрутил все краны… — Петриков это и проделал – он вместе с Ефимом и Таней готовил на кухне закуску. — Лег, значит, снова и вдруг… Что такое?! Опять: кап… кап… кап… Вроде где-то рядом в комнате. Он встает так, осторожненько, на цыпочках подходит к шкафу, приложил ухо… И вдруг…

— А-а-а! — нечаянно воскликнула Надя, закрыв ладонью рот. От страха и стыда у неё на глазах выступили слезы.

Все, напуганные её вскриком, невольно засмеялись.

— Ей же нельзя! — укоризненно сказала Катя Петрикову.

— Да не, — краснея, проговорила Надя. — Мы в интернате любили про страшное.

— Кровь в шкафу из трупика капала? — полюбопытствовала Таня у Петрикова.

— Без меня не продолжайте! — Катя схватила приготовленный поднос с тортом и чашками и исчезла.

 

В детской был настоящий погром. Все завалено кубиками, игрушками, изодранными газетами. Костик боролся с Олегом. Антон и Лиза, не обращая на них внимания, играли в больницу.

На полке, среди других игрушек, над их головками угрожающе навис игрушечный металлический утюжок, но Катя его не заметила – она была озабочена другим.

— Антон, а ты пойдешь со мной! — почти с бравурней интонацией обратилась она к младшему сыну, быстро поставила поднос детям и потащила ребенка к выходу.

— Хосю тойт! Хосю тойт! — вырывался Антон из её рук.

— Тебе нельзя! Зато вместо торта… — Катя схватила его на руки и внесла в спальню, — я куплю тебе… железную дорогу!

— Сейчас? Пойдем в магазин?

— Нет, потом. У меня же гости!

Ребенок с новой силой забился в её руках.

— Ну, Антошка, — целовала его Катя, — Антошка! Не плачь! – Она сама чуть не плакала. — Я сейчас тебе такое интересненькое что-то дам… – она безуспешно оглядывала почти пустую комнату.

— Дай твое! — вдруг прекратил крик Антон и указал пальцем на Катину косметичку, лежащую под зеркалом.

— Екатерина Максимовна! — донесся из кухни капризный голос Ефима. – Уважаемые гости, сдается мне, что хозяева сбежали… – теперь голос прозвучал совсем рядом.

— Только не ломать! – Катя сунула косметичку сыну и бросилась в коридор навстречу Ефиму.

Лицо Антона озарилось вдохновением…

 

… — Нет, мои маленькие друзья, — продолжал витийствовать Ефим, — на свете есть вещи пострашнее этих трогательных сюрпризов в наших шкафах. Вот я, сплю один, в пустом и холодном доме, всю ночь слушаю вой ветра, разные «кап-кап» и с ужасом размышляю, что же в конце концов все это обозначает? Что?

— Что? — лукаво подхватила вопрос Таня.

— И в шкаф заглядывали? — поинтересовался Петриков.

В кухню заглянула Надя, одетая в плащ.

— До свидания, — смущенно сказала она всем. Катя повернулась к ней и вышла тоже в коридор. — Вы не дадите мне взаймы на дорогу, — почти без пауз, но уже тише, договорила Надя.

— Конечно, конечно, — воскликнула Катя. — И деньги, и теле­фон… — Она стала рыться на вешалке, но, вдруг, вспомнив что-то, потащила Надю в спальню. — У меня всё там…

Она распахнула дверь спальни и, они с Надей, изумленные, застыли на пороге: крошечное, страшное существо стояло на стуле и улыбалось им огромным красным ртом.

— Боже, — шепотом проговорила Катя и стала сгребать растерзанную косметику. — С тобой одно разорение!

— Вы что, выбрасывать? — почему-то оживилась Надя: она уже опомнилась. Катя только горько качала головой. — Тогда лучше мне?! — осторожно сказала Надя.

Катя внимательно посмотрела на неё.

— Бери… Посиди здесь, я сейчас! — схватила сына в охапку и пошла с ним в ванную.

Ванная была закрыта, и Катя нервно постучала.

Дверь осторожно приоткрылась, оттуда высунулась Инна — она, видимо, приводила себя в порядок после слез.

— Принимай пополнение! — сунула ей Антона Катя.

 

В винном магазине на глазах у хмурой очереди мужиков Виктор торопливо вскрывал белые конверты, вытаскивая из них рубли и трешки, наконец, добрался до конверта, в котором таилась десятка и, облегченно выдохнул, отсчитал деньги продавщице, в оставшиеся трешки и рубли стал засовывать обратно по конвертам. В очереди понимающе переглянулись. Тогда он сгреб все вместе со сдачей в сумку, где стояли бутылки, и, провожаемый взглядами, вышел из магазина.

 

Когда Катя вошла в спальню с деньгами и с банкой варенья, Надя уже накрашенная, держа в руке Катину косметичку,  спала в плаще среди вороха разбросанной одежды, оставшейся после примерки.

Катя медленно накрыла её пледом и постояла озадаченная.

Рядом с ней незаметно появилась Инна.

Какое-то время они молча смотрели на спящую девушку.

 

Потом они стояли на большой лоджии, облокотившись на перила.

Перед ними в начинающихся сумерках расстилалось серое пространство пустыря и темнел лес за автострадой. На обочине автострады стояли несколько машин, среди них скорая помощь и милицейская машина. Группа каких-то людей… Авария?

К женщинам подошел Ефим.

— А почему Лариса ушла? — спросила Катя у него.

— Есть что-то бесконечно бережное в её исчезновении, да? — оживился Ефим. — Войти, уйти, ничего не разрушить… Что с вами, Инна? — подчеркнуто перевел он разговор на другую тему.

— Пожалейте её, — попросила Катя.

— Жалею, — Ефим ласково погладил Инну по голове.

— Не надо меня жалеть, — смутилась Инна. — Лучше вон эту Надю пожалейте. Как она будет жить?

— Ну что? Будет мать-одиночка… Как миллионы… А где вы её подобрали? — повернулся он к Кате.

— Вы о ней как о кошке! — одобрительно засмеялась, возникая в дверях лоджии, Таня. И снова исчезла — она протирала стаканы.

— При чем тут Надя? — удивилась Катя на Инну. — Ты же не из-за неё!

— Я сейчас как луковица, с которой сдирают шелуху – все мои восторженные представления о жизни, — словно не слыша Катю, продолжала Инна.

— Все мы немножко кошки! — снова объявилась со своей темой Таня и оглядела всех: каково сказано?  – Кто бы меня подобрал! — Она удовлетворенно и ностальгически дохнула в стакан и исчезла.

А Инна, с тоской глядя на мчащийся через пустырь мотоцикл, все говорила:

— Только подумать, чему нас учили в школе! Человек создан для счастья, как птица для полета’  Все дороги нам открыты!  Живи влюблен — лучше этого ничего не придумано!

— Инна, но меня ведь тоже так учили, — почти оправдывалась Катя, принимая её укор на свой счет. — Что ж теперь делать? Самим пора думать, искать…

— А что, вы тоже разочарованная? — игриво спросил Ефим.

— Нет, очарованная — вами! — засмеялась Катя. — Между прочим, это все ваши девизы, вашего поколения, я имею ввиду…

Мотоцикл лихо остановился перед подъездом, и Петриков, который примчался на нем от того места, где как будто бы произошла авария, крикнул на лоджию:

— Они там шашлыки жрут, гады? Это следственный эксперимент.

Инна демонстративно зажмурила глаза, показывая, как ей неприятно видеть его и уже повернулась, чтобы уйти в комнату, но к Петрикову с другой стороны дома подходил Виктор.

Он торжественно потрясал бутылками вина.

Лоджия приветствовала его бурными аплодисментами…

 

Дети в своей комнате сосредоточенно напяливали на себя простыни и пододеяльники из развороченных постелей, имитируя маскировочные халаты. Костик всем раздавал «оружие».

Утюжок по-прежнему висел над их головами.

 

Стол был устроен на лоджии, висела лампа на удлинителе: яркий балкон в огромном, засыпающем доме.

-… И правильно мы вас учили, — поучал Инну и Катю Ефим.- Жизнь прекрасна и удивительна! — Он раскрыл ладони и оглянулся по сторонам: — Мир вокруг, ни бомб, ни взрывов, прекрасный стол, мы все вместе, у всех такие лица, красивые, молодые…

— Эй, там, телевизор убавьте, люди уже спят! — раздалось из темноты.

Все захохотали и тут же приутихли.

— У вас был страшный опыт войны, голода, — обращаясь к Ефиму, сказал Виктор, — он для вас так жив, что вы думали, что и мы вечно будем отсчитывать свое счастье от него – радоваться, что сытые, что не стреляют? Да? А я считаю, что у каждого поколения должен быть опыт собственных страданий. Да, и в конце концов, забыли что ли: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»! Инна, я вас правильно понимаю?

Инна в ответ многозначительно улыбнулась, кажется, она уже не очень понимала Виктора. Но от того, что её вопросы так всех задели, а она стала центром внимания, настроение её стало более благодушным.

— Прям, завидки берут! — заерзал на своем месте Петриков. — Танюш, неужели и ты страдаешь?

— Я нет, — без заминки ответила ему пышная блондинка, кокетливо поправляя челку. – Я только мыслю…

 

Разбуженная долетевшим взрывом смеха, Надя испуганно откры­ла глаза. Не понимая со сна, где она, тревожно огляделась по сторонам. Потом вспомнила, вздохнула и опять заснула.

 

— А допустим, я согласна перенять чужой опыт, согласна учиться, — азартно воскликнула Катя. — Но ведь не всегда же так? — она обвела рукой картину перед собой. — Есть болезни, катастрофы, аварии, где-то сейчас идет война и умирают люди…

— В любую минуту на голову может упасть камень, — в тон ей с пафосом проговорил Петриков.

— Да и камень! И сосулька какая-нибудь! — Катю трудно было сейчас смутить. — И бутылка с балкона! — она отодвинула бутылку подальше от края стола. — Как жить с этим?..

— «Вот в чем вопрос!» — воскликнул Гамлет в юбке! – поддразнил ее Петриков. Но она не обращала на него внимания.

— Я безумно всего этого боюсь… – закончила она неожиданно серьезно, с такой внутренней болью, что все невольно затихли.

— А у страха глаза велики, – как-то просто произнес в тишине Ефим. И после паузы продолжил: — Ничего не надо бояться, никакой камень на вашу голову просто так не свалится… А если свалится, то с большим смыслом. По моим наблюдениям каждому человеку дается испытание по его силам и даже больше – такое, какое пойдет ему на пользу, точнее, на благо. Так что, если на вашу долю…

— И что, и Петриков мой мне на благо встретился?! — воскликнула Инна.

В ответ Петриков только развел руками, мол, а ты что думала!

— А этой девочке, Наде – неужели ей все это нужно, что с ней случилось?! – горячо возразила Ефиму Катя.

Таня вскочила и обрамила лица Ефима в рамочку своих рук – получился телевизор. Ефим прислонил её руку к своей груди и продолжал:

— Про Надю не знаю, но про себя скажу, я ребенком, с той самой голодухи ленинградской, никогда не был здоровым, я даже не представляю, что это такое…

— Но разве это справедливо? — все волновалась Катя.

— И я вот думаю иногда, — продолжал Ефим, — что было бы со мной, если бы я был здоров и сумел бы реализовать все те фантастические картины, которые роятся в моей голове, когда я, например, вижу красивую женщину? — И Ефим закинул голову, чтобы посмотреть снизу на Таню.

— Ой, и реализовывали бы себе на здоровье! — сердечно воскликнула Таня и, засмеявшись, отняла свои руки.

— Меня бы тогда давно убили на дуэли! А так я самый добродетельный! И еще жив…

Все смеялись, кроме Кати. Она явно была не удовлетворена исходом разговора.

— Ну что тебе еще не ясно? – стал поучать её Виктор. – Всё в твоей жизни тебе на благо, поняла? И нечего ныть!

— Ха! Он думает, если я ною, — задетая, стала оправдываться перед всеми Катя, — так это я на самом деле ною! А я, — повернулась она к Виктору, — если хочешь знать, даже когда на самом деле ною, то и тогда…

— Не ноешь? — умилился Виктор.

Все потихоньку вставали, переносили стулья в комнату.

— Да! И в принципе я согласна с Ефимом! — собирала посуду на столе Катя. — У меня где-то там, на донышке, тоже чувство: это все – так, как мне надо. И дети такие, какими и должны быть у меня, даже их болезни, и муж такой…

— Какой? — Виктор насторожился.

— И страна! — продолжала Катя, с пафосом воздев руки над перилами. — И я сама! Руки мои, лицо…

— Бюст! — подсказала Таня.

— И друзья ехидные! — повернулась к ней Катя. — И этот вечер! И всё, всё, всё!

— И я? — раскрывая объятия, спросил Ефим.

— И вы! — она перегнулась через стол и чмокнула его в щеку.

Из детской донесся визг и грохот. Взрослые не обратили внимания.

— Но! — вдруг воскликнул Ефим и значительно поднял палец.

— Что «но»? — не поняла Катя.

— Всегда же должно быть маленькое предательское «но».

— Есть «но», — усмехнулся Виктор. — Обстановка, граждане, не та! — Увидел, как смотрит на него Катя. — Сама меня на днях… — схватил себя за горло: — «Давай тысячу рэ!» И знаете, как она обосновывает чаяния гарнитура? Необходимостью спасти мир от ядерной катастрофы! Клянусь!

Все смеялись. Катя тоже.

— Я сейчас по-другому обосную! — прокричала она мужу.

— Ночь не спала, обосновывала, — предупредил всех Виктор.

— Вот он, — Катя торжественно указала на мужа, — он!!! Отрицает во мне всё женское!

— И правильно! — Петриков крепко пожал Виктору руку.

— Правильно, — в тон ему ответила Катя. — Да, я не женщина. Вопрос, почему? Слушай, Петриков! Я четырнадцать лет проработала, и у станка стояла, и детей учила, вот таких иродов, как ты, и лекции читала… о микроклимате в семье, в доме. А дома-то, в сущности, до сих пор не имею. Эти стены — не дом. Матерью еще по-настоящему не была — детей своих даже не разглядела – вечно по яслям да по детским садам… И если бы ребенок не заболел — так бы и разрывалась до сих пор на части!

— А кто заставляет! — выкрикнул Виктор.  — Ведь разрывалась-то ради того, чтоб платье это иметь, сапоги за сто тридцать… Я разве против дома? – Виктор ткнул в один из листов, висевших на стене. – Вот, пожалуйста. Генеалогическое дерево. Наших вятских босяков. Отец прислал.

— Да ты хотя бы ручку в туалете починил! А то не туалет, а ловушка, — перебила его Катя.

— У меня, оказывается, двести родичей… — продолжал по инерции Виктор.

— С которыми ты не имеешь ничего общего,  — устало отмахнулась она. — Приедет отец твой с матерью – они же в ужас придут, как мы живем. А виновата буду я!

— За дам прекрасных они, конечно, пить могут. А на улице оглядываются на тех, что в дубленках, — в тон Кате сказала Инна.

— Вот именно! — женщины в знак согласия обнялись. И Катя завершила свой спич: — Может быть, и «на благо»… Но я уверена – до поры до времени. Должен наступить момент, когда нужно всё рвать…

— Порвалась связь времен, — вздохнул Петриков.

— Вот именно! То есть наоборот… — Катя окончательно сбилась и перешла от рассуждений к рассказу. — Моя бабушка, крестьянка, жила в бане, потому что их раскулачили, всю жизнь она мечтала построить дом — построила, так его спалили, у неё на глазах – война; моя мать мучилась без дома, отец был военный, их чуть ли не каждый год перебрасывали на новое место, она от этого почти психованная стала, я с детства жила на чемоданах… И вот теперь, когда, наконец, почти в тридцать пять, я живу – без году неделя – в своей квартире после всех этих коммуналок и общежитий… Нет! — страстно выкрикнула она. — У меня будет дом! Я этот замкнутый круг разорву!

— Бляха-муха! — тоже взорвался Виктор. – Но  дом – это же не крыша над головой, дом – это… — Но Катя, видя по лицам гостей, что победа на её стороне, не слушала его. — Нет, я все-таки хотел бы… — в бессилии повернулся Виктор к Ефиму, — свалилась бы ей на голову эта несчастная тысяча! Или миллион! И пусть на своей шкуре еще раз проверяет опыт человечества. Если не надоело! Сказку про белого бычка!

— Про золотую рыбку, — поправила Таня.

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – оптимистически заявил Петриков.

— А почему бы и нет? — как-то задумчиво произнес Ефим, взглядом соединяя Катю и Виктора. — Если хотите, друзья, считайте, что тысяча уже свалилась на вашу голову…

— Это что, вместо камня? — поинтересовался Петриков.

— Кредит с рассрочкой на десять лет. Не миллион, конечно, но…

— Да вы что?! Я не возьму! — не на шутку испугалась Катя.

— Почему не возьмешь? — воскликнул Виктор. — Возьми! Мне даже интересно.

— Ты что, серьезно? — все еще не могла поверить Катя.

— Через два года отдадим точно, — повернулся Виктор к Ефиму.

— Фантастика! – пробормотала Таня. – А вот на мою голову – точно! – сваливаются одни шишки!

Раздался стук. Сначала робкий, потом посильнее.

Все замерли.

— Кап-кап, — в тишине проговорил Петриков. — Кап-кап…

Стук повторился.

— Кап-кап, — опять прошептал Петриков, — кап-кап…

 

Виктор подошел к двери туалета.

В коридоре по полу двигались по-пластунски маленькие фигурки в белых простынях и пододеяльниках.

Фигурки залегли у ног Виктора и подняли к нему глаза, полные радостного страха и удивления.

— Откройте, пожалуйста! — послышался из-за двери туалета отчаянный шепот Нади. — Чего-то никак не открывается…

Ефим свернул на обочину и остановился. Вышел из машины и стоял, тяжело опираясь на капот и жадно вдыхая воздух. Ему было плохо.

На заднем сидении спал Костик. Рядом с местом водителя сидела Татьяна. Её лицо словно окаменело.

 

Помирившиеся Петриковы у себя дома в постели резались в карты.

За ними матово поблескивала шикарная стенка и искрился нежный хрусталь.

 

В семейной стенгазете последняя запись была: «неделя без гостей».

Надя лежала и не спала.

Катя, озабоченно наклонившись над кроваткой младшего сына, крепко держала его ручки в своих, чтобы он не расчесывал их во сне. Потом вздохнула, открыла ящик тумбочки: там аккуратно лежали несколько пар крошечных белых варежек, сшитых вручную. Она достала пару и надела их на ручки сына.

Взрыв. Трупы убитых. Изуродованные лица.

В гостиной Виктор, в одних трусах, сонный, сидел на застеленном матрасе, лежащем прямо на полу и досматривал по телевизору «Сегодня в мире».

Вошла Катя и устало опустилась рядом. Какое-то время смотрела на экран. Потом закрыла лицо руками. И проговорила почти про себя:

— Нет, так нельзя, не могу…

 

Глава III. «ОЛИВИЯ»

 

— Начнем с того, что научимся ходить. Большинство людей, в том числе женщины, ходить не умеют. Потом вы в этом убедитесь сами. Уличная толпа будет приводить вас в отчаяние. Это – одно из самых неприятных последствий наших занятий,  — объяснила Лариса.

Катя стояла в гимнастическом костюме среди других женщин довольно пожилого возраста и внимательно слушала её.

— Итак, первое упражнение…

В обыкновенной школе, где проходили занятия гимнастикой, все окна были темные, кроме окон зала. С улицы были видны только руки, движущиеся в такт музыки, которая доносилась из открытых фрамуг.

 

Надя, в ожидании Кати, уже в плаще, тихая и грустная, стояла на пороге детской и смотрела, как мальчики играют в железную дорогу.

А Катя в спальне завернула толстую пачку денег в целлофан, положила в сумку и повертела её перед собой. Задумалась…

 

— Смотри, как надо вкладывать деньги в дело! — самодовольно произнес Виктор, вытаскивая какой-то пакет из портфеля. Торжественно извлек из пакета небольшую железку, это была подставка для книг.

Он взял из общей стоп­ки альбом репродукций и поставил его  раскрытым на стол. Повернулся к Кате.

— Отныне каждый день у тебя может проходить под новым знаком. — Он перелистнул альбом. Теперь на столе была «Пьета» Микеланджело. — Сорок восемь копеек, а эффект на миллионы! Скажи?

— Потрясающе, Нобелевская премия по домоводству! — чмокнула его в щеку Катя. И, видимо, решив, что деньги в сумке – ненадежно, переложила их в карман юбки, подняла её и стала закалывать карман изнутри большой булавкой.

— Ты знаешь, лучше куда положи, — с трудом подавив смех, сказал Виктор. — Вот сюда! — Он скользнул рукой под ее блузку и оттянул бретельку лифчика.

— Дурак! — шлепнула она его по руке. Не выдержала и тоже засмеялась.

— А лучше – вообще не брать! Выпиши чек…

— А вдруг сразу попадется?!

Виктор понял, что она сейчас вне логики.

— Надя! Пошли! – звонко крикнула Катя. – Я провожу её в интернат и сразу…

— До свидания, Виктор Иванович! – заглянула в спальню Надя.

— До свидания, Надюша. Всего наилучшего. Звони…

 

Они шли по оживленной улице в старом городе.

— Говорить с директором буду я, — решила Катя, — ты подождешь где-нибудь, а потом уж… — Она оглянулась. — По-моему, здесь был мебельный.

— Вы лучше сначала с Мари-Санной, моей воспитательницей…

— О! Вот он! Зайдем? — остановилась Катя возле мебельного магазина.

Завороженные, они стояли возле мерцающего в электрическом освещении столового гарнитура, впрочем, довольно скромного.

— «Сегодня в продаже нет»! — с ностальгической грустью прочитала Катя. — Вот о таком я мечтаю. «Оливия»!

— А может, в другом магазине есть? — вдруг оживилась Надя.- Знаете, «Дом мебели» на Амурской? А в интернат мы успеем, он круглосуточно!

Катя пристально взглянула на Надю.

 

Все полы в гостиной были застланы листами. Виктор с фломастером в руках ползал по ним.

Стеклянная дверь была закрыта на замок, а за дверями, приплюснув к ней носы, стояли братья и молча наблюдали, как работает отец. Вокруг них громоздилась куча игрушек, которые они, видимо, перетащили поближе к отцу…

 

— Нет, ничего мы не найдем, — сокрушенно говорила Катя. — Они с Надей сидели в кафе -«стекляшке» недалеко от огромного «Дома мебели».

— А я знаю еще один магазин, такой маленький, но очень хороший…

— Откуда ты знаешь эти магазины?

— А мы с девчонками, ну, когда в интернате, гуляли так, — смутилась Надя. — По магазинам. Всё знали, что, где…

— Ты ешь, ешь, — кивнула Катя на мороженое перед Надей. — Я его раньше тоже любила, а теперь… Младшему сладкое нельзя — у него экзема. Не буду же я есть тайком.

— Это такая болезнь — от сладкого? — удивилась Надя.

— Да. Все самое вкусное, сладкое – для него яд.

— А я почти и не ела мороженого – нам в интернате редко давали, и правильно, да?

— Вон смотри, «Детский мир», — указала Катя в сторону магазина напротив «Дома мебели». — Я хочу купить что-нибудь для твоего ребеночка, а потом сразу в интернат, а то опоздаем. – Катя решительно встала.

 

Они выбирали какие-то крошечные кружевные вещицы в многолюдном магазине. Вдруг Надя отвлеклась, близоруко прищурившись.

В соседней секции болтала с продавщицей какая-то очень модная и красивая девушка. Это была Инна.

— Ой!  — заметила Инну и Катя. — Подожди минутку!

Для того, чтобы подойти к ней, Кате надо было обогнуть при­лавок, и вдруг она увидела их вместе: нелепую фигуру Нади, такую далекую, там,  в зеркале, в затрапезном плаще и рваных босонож­ках, и рядом с ней, но уже не там, а здесь, живую, смеющуюся, беззаботную Инну во всей этой блестящей целлофановой пестроте.

Катя невольно остановилась.  Постояла – и вернулась к Наде. Сделала ей гримасу, мол, некогда, и,  отвернувшись, чтобы её не могла увидеть Инна, стала рассматривать какие-то ползунки.

— Вот что! — она вдруг положила все обратно и повернулась к Наде. – Для ребенка еще успеется, давай лучше купим что-нибудь тебе!

Надя закрыла ладонью глупую радостную улыбку.

 

…Счастливая, в новой яркой курточке, Надя пробиралась по магазину за Катей.

— Кроссовки! То, что тебе надо! — выяснив обстановку, сообщила Катя. Казалось, ей эти кроссовки хотелось больше, чем Наде. Но она оглядела длинную очередь и скисла.

— Я одна могу постоять! – перехватила её взгляд Надя. – А вы пока съездите еще в какой-нибудь мебельный! — От усталости она норовила присесть куда-нибудь на подоконник.

— Подожди! — И Катя решительно пошла куда-то сквозь магазин.

Инна все еще болтала с продавщицей…

 

Они поджидали её недалеко от универмага. Наконец Инна выбежала к ним с коробкой в руках, вручила её Наде и получила звонкий поцелуй от Кати. Надя тут же стала примерять. Кроссовки были как влитые.

Катя, воровато оглядываясь, запихивала в урну её старые босоножки и плащ.

— Я и вам кое-что, — радостно сообщила ей Инна. — О чем вы мечтали больше всего. Ну, на шею! — Инна не торопилась это «кое-что» вынуть.

— Что это? Бриллианты, да? — засмеялась Катя.

— Такое  большое, пушистое!

— Лиса?!

— Да вы что! — огорчилась Инна. — Где я возьму лису-то?

— А! Знаю, знаю! — почти закричала Катя.

Инна, счастливая, что Катя так обрадовалась, вытащила из сумки пакет:

— Исландский, длинный, бежевый! — восторженно восклицала Катя, извлекая из пакета шарф. Подбежала к витрине, где за манекенами были зеркала, и стала примерять обновку.

 

Инна, заметив, что на неё поглядывает стоящий неподалеку парень в кожаной куртке, смерила его презрительным взглядом и, сделавшись неожиданно грустной, подошла к Кате.

— Ой, слушай! Я умру! — переживала Катя. — Это тот штрих, которого мне не хватало!  Последний штрих! Всё – никаких списков! Не веришь? — Она вытащила из кармана свою записную книжку и стала вырывать оттуда листки. – Вот! «Купить мне», «купить детям», «Вите», — всё! Надоело! Начинаю новую жизнь!

— Вы, прям, революционерка! — засмеялась Инна.

— Революция! Революция! — подхватила Катя и красиво закинула шарф за плечо. — Да что с тобой? — вдруг увидела она грустные глаза Инна. — С Петриковым как вы? Вроде помирились?

В ответ Инна только обреченно махнула рукой.

 

Надя сидела одна на скамейке, на коленях у нее была Катина косметичка, она усердно раскрашивала себе лицо.

Обе женщины стояли у газетной витрины: фотографии свидетельствовали о зверских расправах с мирным населением в колониальных странах. Инна курила, а Катя, передавая ей деньги за кроссовки и шарф, говорила:

— Ну хочешь, я тебе дам кое-что почитать об этом, у меня есть.

— Да всё уже читано-перечитано! Это ведь, когда любовь есть, помогает… А тогда и читать ничего не нужно. А так – еще противнее. Я уже это ненавижу, не только с ним, а вообще… этот секс-пересекс. Бр-р-р! Каждый раз как на казнь. Хоть разводись! Я придумала в карты играть, чтобы отвлечь… А ревную. Глупо всё.

— А раньше же как?

— Да все нормально было! Куда всё делось? Почему?

— Тогда это не страшно, — облегченно вздохнула Катя. – Все вернется. Просто тебе надо встряхнуться.

— Наверное, жить скучно. — И она тоскливо оглянулась вокруг,- Бомбочка бы упала, что ли?

Мимо медленно прошел парень в куртке, бросил на ней быстрый, как бы незначительный взгляд и сел на скамейку недалеко от Нади.

Надя посмотрела на него, надулась, парень в ответ усмехнулся совсем просто, по-мальчишески, Надя успокоилась и продолжала краситься.

— Может, тебе  работу  поменять? Зачем тебе эта галантерея?

— Ужас, — согласилась Инна. — Я не представляла, что эти «сферы обслуживания» так могут развращать!

— Я тоже тебя упустила, — теребила Катя кончик нового шарфа. — Тебе надо было второй раз поступать в институт, третий… Какое прелестное сочинение ты написала по Чехову,  помнишь? «У многих людей душа похожа на дорогой рояль, от которого потерян ключ. Но если ты любишь этого человека, ты должен помочь найти ему этот ключ, открыть его душу, чтобы все лучшее в ней освободилось».

— Это я ваши слова повторяла, — усмехнувшись, сказала Инна. – Я всегда и во всем копировала вас как обезьяна.

Катя хотела возразить, но к ним подошла накрашенная Надя. Женщины заулыбались.

Инна увидела, как парень в куртке стал поспешно запихивать в карман свою газету, чувствуя, что они собираются уходить.

Катя посмотрела на часы.

— Идите, — сказала Инна Кате. — Я зайду к вам на днях.

Катя пошла с Надей, озабоченная неоконченным разговором.

Инна побрела в другую сторону, прошла по аллее мимо скамейки, где сидел мужчина. Тот проводил её внимательным взглядом, подумал…

Когда Инна оглянулась, скамейка была пуста. Парень в курт­ке уходил по аллее, перпендикулярной Ининой.

Катя тоже невольно оглянулась назад и увидела, что Инна смотрит как бы в ее сторону.

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии! – воскликнула Катя.

Инна в ответ улыбнулась — улыбка была у неё пленительная. И они пошли друг другу навстречу.

— Давай и ты начнешь новую жизнь! — предложила Катя. — Будешь ходить со мной на гимнастику?

— С вами буду, — сказала Инна.

— Умрем, но не потолстеем! Вместе голодать легче. Надо купить весы.

— Весы я достану! — оживилась Инна.

— И никаких доставаний! Всё! — яростно выкрикнула Катя. — Худеть, читать, слушать музыку, возвышаться и одухотворяться! Иначе мы нашим детям не нужны!

— Мужчинам тоже, — вздохнула Инна.

— Витя напишет нам список книг!

— Философских, — потихоньку вдохновлялась Инна.

— Тебе философских, а мне про любовь… Увидишь, всё изменится, всё. Настоящая перестройка бывает не вокруг, а внутри.

— Ура! — заключила Инна.

Надя стояла около них и, улыбаясь, переводила с одной на другую одновременно восторженный и грустный взгляд.

 

Виктор возил на себе мальчишек…

 

Катя, кого-то ожидая, прохаживалась во дворе Надиного интерната.

Воздух дрожал от детских возгласов и смеха. В окружении своих воспитанников, одетых в одинаковые курточки и вельветовые платьица, к ней подошла бывшая Надина воспитательница Мария Александровна. В руках у нее был какой-то альбом.

— Вы опоздали, — сообщила она. — Директор только что ушел. Давайте, я с Надей сама поговорю. — Она повернулась к детям: — Ждите меня здесь! — и пошла с Катей к воротам. — У них тут мода была, — сказала она, показывая Кате альбом, — собирать открытки, картинки из журналов. Потом бросают, а я храню. Они же без роду, без племени, хоть какая-то память. Возьмите, увидите, как она обрадуется.

— Спасибо,  — Катя взяла альбом.

Они вышли за ворота интерната. За ними в отдалении увязались и воспитанники Марии Александровны.

— А вот в этом доме ребенка Надя была до семи лет, — пока­зала воспитательница на соседнее здание, во дворе которого играли малыши, тоже  одинаково одетые. — А потом их переводят к нам, в интернат. А потом… — она задумалась, — эта Надя выходит в жизнь и приносит сюда новое дитя, себе на смену. Вот этот заколдованный круговорот и страшен…

— Надо же, и здесь круговорот, — проговорила Катя.

— Что?

— Да это я себе, — смутилась Катя.

— Назад! Кто вам разрешил?! — вдруг истошно закричала воспитательница, заметив, что её ребята за её спиной просачиваются сквозь ограду Дома ребенка.

— Мы щас! Одну минуту!  — Они уже все были там, за оградой. Возились с малышами, обнимали их, усаживали на качели.

Обе женщины растерянно наблюдали за ними.

— А мы их сегодня покормим, можно?

— У этого зуб шатается,  вырвать?

— Видите, они соскучились!

Кажется, дети пользовались тем, что были в недосягаемости.

— Вам лишь бы не самоподготовка! — Мария Александровна бессильно ходила вдаль забора. — Сейчас же вылезайте, слышите! – Она остановилась и умоляюще сказала: — Вы не знаете, чем это кончится!

— Мы им сказочки почитаем! — подбросил вверх малыша какой-то верзила.

— Заведующая!!! — испуганно воскликнула Мария Александровна, увидев бегущую к ним женщину в белом халате.

Интернатские тут же гурьбой полезли назад через забор.

— Не оглядывайтесь! Побежали! — воспитательница была так взволнована, что забыла о Кате, оставив её одну.

Катя обернулась. Вдоль всей ограды, ухватившись ручонками за прутья, стояли малыши и смотрели вслед убегающим ребятам. От их молчащих лиц веяло какой-то тревогой.

Вдруг одна девочка из интернатских оглянулась и помахала им рукой.

Часть малышей как-то вяло подняли руки в ответ, вдруг кто-то всхлипнул и, словно по сигналу, сразу же заплакали остальные.

— Я же просила! — говорила заведующая Кате, отрывая детс­кие ручонки от прутьев. — Всегда ведь одно и то же! — Она подняла на руки самую маленькую, та сразу обхватила её за шею и заплакала. — У меня, что – двадцать рук, да? Зачем вы приходите?! Только детей расстраиваете. – Она беспомощно глядела на плачущих детей и вдруг неожиданно весело выкрикнула: — Дети, а к нам сегодня пришел дедушка Мороз! — Сияло сентябрьское солнце, но она настаивала на своем. — И кажется, принес вам… что-то вкусненькое! Пойдемте, посмотрим?.. Сами работаете в интернате, должны понимать! — бросила она Кате на прощанье и повела детей к дому…

 

Катя медленно подходила к Наде, которая ждала её, сидя за столиком на почте. И хотя она глядела прямо на Надю, та, отгороженная от неё толстой стеклянной стеной, не видела Катю: она сидела и всё рисовала на телеграфных бланках ручкой, брызжущей чернилами, купальных принцесс с кудряшками и оборками…

 

Точно такие же принцессы украшали и суперобложку Надиного альбома. В этот альбом вклеивалась все, к чему тянулась детская душа: красивые интерьеры, красивые и нарядные люди — мужчины, женщины, дети; автомобили, звери, вырезки иностранных реклам, газетная репродукция вроде «Мадонны Литта»…

 

Катя, обняв своих сыновей, которые оба, видимо, соскучившись по матери, умудрились усесться ей на колени, застывшим взглядом следили за руками Нади, кромсавшими хлеб на неровные ломти.

— Ой, она хлеб не умеет резать! — воскликнул Олег.

— Так нам же в интернате нарезанный давали! – засмеялась Надя.

Виктор, как ребенок, вытянул из сумки кусок колбасы и украдкой положил его в рот.

— Я тозе хосю! — потребовал всевидящий Антон.

Катя обвела глазами всех своих притихших домочадцев, беспорядок на кухне, поставила детей на пол, встала, подошла к столу и с силой дернула за край. Раздался треск, стол раздвинулся и стал большим.

— Витя, салфетки! Надя, ножи и вилки!

…На кухне царил порядок — все чинно сидели за столом.

— Значит так, — вдохновенно говорила Катя Наде, — самое главное для тебя сейчас — крыша над головой…

— Надя, не слушай, это не самое главное, — иронизировал над Катей Виктор.

— Кончай демагогию! — приструнила его Катя. — Ты завтра же идешь в РОНО и стучишь по столу кулаком…

— Да я думаю, без стука можно!

— Со стуком быстрей! Стучишь, и они в течение… – Катя подумала, — в течение трех дней обязаны дать ей жилье как матери-одиночке. После этого ты идешь в ближайший от её квартиры детский сад…

— Стучу кулаком по столу…

— Ни в коем случае! Там — плачешь!

— Как бы не перепутать!

— Плачешь и говоришь: помогите! Возьмите девушку нянечкой. Ну и что, что скоро в декрет, сами были молодые! Да не кромсай ты так мясо! Пили ножом. Легонько так. Нож ведь с насечкой… А ты молодец, — повернулась она к Наде. — Способная.

— Это — у Екатерины Максимовны, — Виктор поднял нож и вилку, — символ новой жизни.

— Здоровски! — не поняла его иронии Надя. — А они не имеют права отказать, если в положении, — сообщила она со знанием дела. — А то под суд пойдут. — Катя и Виктор удивленно переглянулись. — Правда-правда,- по-своему поняли их взгляды Надя. — Такой закон есть у нас. У нас законы самые гуманные в мире…

 

Виктор с Петриковым ночью тащили со свалки кем-то выброшенный туда, но еще вполне приличный диван-кровать…

 

… — Вот тебе, вместо «Оливии», — шутя говорил Виктор в дверях онемевшей от ужаса Кате. — Нормальный диван. А чего мы будем на полу спать? Видишь, дожили — такое выбрасывают, чокнулись, да?

— Это же будет антиквариат! — поддержал его Петриков. И не удержавшись, добавил: — Через сто лет. — И подмигнул Наде, возникшей за Катиной спиной.

 

Глава IV. КРЫША НАД ГОЛОВОЙ

Катя, путаясь, неумело, повторяла за всеми упражнения. Но лицо её, как и лица остальных женщин, было просветленным и вдохновенным.

Рядом с ней занималась Инна.

Лариса была в ударе. Она командовала, пела, шептала, делала неожиданные остановки, извивалась, распрямлялась, падала…

— Я вот подумал, все-таки, если я помру, о чем бы я больше всего сожалел? — говорил Ефим Виктору. Они сидели в холле клиники. Ефим зябко кутался в больничный халат. — Знаешь, о чем? Что не было у меня бабы, к которой бы я мог прислониться, хоть на миг, но так, чтобы никаких слов, ничего – а все ясно. Все и навек.

— А у кого она была? — несколько фальшиво откликнулся Вик­тор. — Может, такого вообще на земле не бывает… Вроде единорога – мифологический зверь, какого не было и не будет.

— Ну как, Катя купила мебель? — согласно какой-то своей внутренней логике, спросил Ефим.

— По-моему, она сама не знает, чего хочет… Проматывает всё потихонечку. Ковер купила, чтоб гимнастикой заниматься. Ваша жена её потрясла. Теперь новое затевает. Работу хочет на дому найти. Притащила машинку от Татьяны. В общем, эксперимент под кодовым названием «Тысяча рэ» дал хорошее совпадение с теорией, гласящей «не в деньгах счастье». – Виктор вздохнул. – В этом его ценность для науки.

— Но не для женщин, — усмехнулся Ефим.

— Я все-таки не понимаю, — повернулся к нему Виктор, — ну почему у нас так? Я спокойно могу работать в два раза напряженнее — больше делать и больше зарабатывать. А мне не дают. Почему? Кому это выгодно?

— О твоем здоровье заботятся, дружок. Чтоб не перерабатывал. О моем вот некогда было заботиться. — Ефим уже улыбался Тане, идущей к ним по коридору. Эта цветущая блондинка с букетом роз в руках казалась просто вопиюще красивой в скучных больничных стенах. — Ну почему бы вот Танечке не стать моей родной душой? Прислониться – хоть на миг, а?

Таня поцеловала Ефима, положила ему цветы на колени, кивнула головой Виктору, тот отодвинулся от Ефима, уступая ей место.

— Ну, как вы себя чувствуете? — нежно пропела Таня.

— А как вы себя чувствуете? — в той же интонации пропел Ефим.

— Я? Прекрасно! – простодушно ответила Таня.

— А я — отвратительно! – Ефим встал, розы упали с его колен. Он брезгливо отодвинул их ногой. – Неужели, навещая меня в этом морге, вы не могли придумать более жизнеутверждающего вопроса? — И не оглядываясь, ковыляющей походкой пошел к своей палате.

— Всё! Полный отлуп! – констатировала Таня, принимая поднятые Виктором розы.

 

Ефим из окна палаты уныло смотрел, как по солнечной аллее больничного парка удаляются беззаботно болтающие Виктор и Татьяна.

 

Катя печатала на машинке, не слишком профессионально, но довольно быстро. Вытащила готовые листы и, освободив их от копирки, отложила в сторону. Руки у неё, видимо, уже устали, потому что она стала вертеть ими, сжимать и разжимать пальцы.

Перед ней, на подставке, купленной Виктором, стоял альбом, раскрытый теперь на «Даме с горностаем».

Катя долго смотрела на её нежное умиротворенное лицо, не­вольно пытаясь сквозь толщу времени постигнуть тайну той, из которой была сотворена эта – вечная. Потом стала разглядывать руку на портрете, причудливый изгиб её пальцев. Перевела взгляд на свои руки: они были гораздо старше лица Кати, огрубевшие, какие-то разношенные, с набрякшими жилками.

К ней подошла Надя с ножницами в руках.

— Вы не подровняете мне? — спросила она.

Катя с трудом встала – спина у неё была обвязана пуховым платком, она взяла ножницы и заковыляла за Надей в ванную.

В квартире царил страшный беспорядок: мальчишки под предводительством Костика отправлялись в «космос».

— Ничего не успеваю, — вздохнула Катя. — Ужас!

 

Надя сидела на стиральной машине перед зеркалом:

— Сейчас в моде маленькая головка. — Катя подобрала Наде волосы. — Вот увидишь, как тебе пойдет! А сережки, по-моему, лучше снять.

— Это Толик подарил, за два сорок, самая дешевка. – Надя смотрела на сережки на своей ладони. — Безвкусные, да?

— Ты все-таки его любила? — уловила Катя в её голосе теплоту.

— Не знаю, — смутилась Надя. — Да ну, он такой жестокий…

— В каком смысле?

— Дерется… А то купил цыпленка за рупь, на птичьем рынке. Сначала кормил — на балконе держал. А потом, знаете, на моих глазах, да-да, прямо на моих – задушил его…

— Боже!

— Такой… И говорит, я же для тебя стараюсь, ты цыплят жареных любишь…

— Ужас!

— И пожарил! Вообще-то вкусный был!

Катя не знала, плакать ей или смеяться.

— Зачем же ты… с ним? — наконец спросила она.  — Или он насильно?

— Вот еще! — горделиво подняла подбородок Надя. — Я у него жила, так он на полу спал. Два месяца. Он хитрый! Ждал, пока я сама захочу, хитрый, да?

— Чего ж ты – сама? — засмеялась Катя.

— Да любопытно было!  — с отчаянием объяснила Надя.  – Мы с девчонками столько трепались об этом… А на самом деле ничего интересного, правда? Дуры мы, бабы, конечно. Только попадаемся… а чо, не так? — неуверенно заулыбалась она, видя, как смеется Катя.

— Да все это темный лес! Только какие-то дураки говорят, что всё понимают в этом.  Мы вообще иногда самых простых вещей не подозреваем. Вспомнить только – как я кормила Антона. Все деньги тратила на него: яблоки — так самые красные, молоко – так самое жирное. А он не ел, знаешь, почему? Спасал себе жизнь. Все это было для него ядом. А я пихаю, чуть ли не танцую, чтоб он съел. Уж потом узнала, что лучшее для него, ни за что не поверишь… каша на воде, кефир и яблоко зеленого сорта.

— Но вы же не врач, — пыталась утешить её Надя.

— Но знать, что нельзя насильно пихать ребенку в рот еду, я обязана!

— Я не буду – насильно! — по-детски пообещала Надя.

— А мясо тоже лучше не есть, — уже себе сказала Катя.  Подумала. — А ты свою маму помнишь?

— А зачем её помнить? Она ведь бросила меня!

— Ну, может, обстоятельства,  — замялась Катя.  — А я слышала, что часто усыновляют, даже очереди на детей.

— Так это, если не от пьяниц.

Из детской раздался рев младшего. Катя бросила ножницы и побежала туда. Надя подумала, и как была, с простынею на плечах, последовала за ней.

Детская почти целиком была занята «космосом» – громоздким сооружением из матрацев, подушек, перевернутых стола и стульев.

Надя с удивлением посмотрела на Катю, как та успокаивала Антона, не обращая внимания на вопиющий беспорядок.

— Они так развиваются лучше, — объяснила Катя. — Вот у тебя родится, ты ему тоже больше такого разрешай. Только надо, чтобы они убирались сами. — Антон на её руках уже затих. — А самое главное для детей, знаешь что? Колдовать над ними.

— Как колдовать?

— Ну, вот просто… — она легонько подула в волосы Антону, руками проводя около его головы, словно гладя её. — Колдовать. Думать о них, играть с ними, заботиться. А когда забрасываешь их, они сразу начинают хиреть, дурнеть…

— Вообще-то меня одна тетенька усыновляла, вспомнила. А потом обратно сдала!

— Как?!

— Да я и рада была. Она какая-то… все тискала, тискала, совала чего-то – аж надоела. Я орать стала. Она, видать, подумала,  что я припадочная и сдала.

— А разве можно – сдать обратно?

— Конечно, можно.  Даже вы можете своих сдать. Скажите,  не справляетесь.  И всё – примут. Не имеют права.

Катя закончила стрижку и долго изучала в зеркало Надю: все ли сделано. Её пальцы витали над Надиной головой, поправляя прическу, но почти не касаясь её волос.

— Вы тоже со мной так делаете? Колдуете? — улыбнулась Надя. Она и вправду похорошела и расцвела.

Из детской опять донеслись вопли и грохот.

Катя вся съежилась и зажмурилась…

Дети и Надя спали.

Катя, покормив мужа, опять стала греть утюгом больную поясницу.

— Я все-таки не понимаю, почему сегодня-то ты не пошел на прием? — раздраженно говорила Катя. — Теперь еще неделю жди!

— У меня кроме Нади, знаешь, сколько дел, — допивая чай и берясь за газету, беззаботно ответил Виктор.

— Прошлый раз он забыл справку, сегодня он забыл про приемный день… — продолжала кипятиться Катя.

— Да они  просто тянут с этой комнатой. Знаешь почему? За ходока приняли!

— Какого еще ходока? — изумилась Катя.

— Ну, хлопотуна, который овечку заблудил, а теперь хлопочет за неё.

— Это ты?! Надю! Этого еще не хватало!

— А, по-моему, естественная мысль… — Виктор точно не замечал раздражения жены. – Да! – вдруг хлопнул он себя по лбу. – Я же вам мороженого принес, тебе и Наде, думал, посидим… — бормотал он, вытаскивая из дипломата мокрые липкие остатки мороженого, а так же какие-то бумаги.

— Это же её документы! — ужаснулась Катя. – Ну, и дурак ты! Мороженое! Посидим!

— И вправду — дурак, – сокрушенно говорил он, изучая размеры катастрофы. – Но дуракам везет! Живы бумажки!  Подсушить слегка, помыть дипломат, и всё – хэппи энд!

— Вот сам мой и суши, а то привык всё за чужой счет! — и она, чуть не плача, выбежала из кухни.

Теперь спал и Виктор.

Катя на кухне домывала, как ей показалось, халтурно вымытый дипломат и время от времени посматривала, как подсыхают развешанные на спинках стульев Надины документы.

Потом она опять зашторивала окна и смотрела в темное пространство.

Знакомая собака, волоча длинный поводок, пробежала по аллее, словно продолжая с тех пор поиски исчезнувшего в темноте парня…

Комната была светлой, с высокими потолками, в новых обоях.

Первыми бросились на открытый балкон Катины мальчишки. Потом, сияя, перешагнула порог, Катя. Надя осторожно вошла следом.

— Вы на меня смотрите, а не на стены. Главное в жизни – соседи, — говорила тощая длинная старуха, вошедшая вслед за ними в комнату. — А я не соседка, а клад – Нина Власовна. Я больше всего боялась, что мне старуху подсунут, — выразительно, шепотом сообщила она. — Ведьму вроде меня. Ты когда переберешься-то?

— А можно мне, прям, сегодня? – с робкой надеждой спросила Надя у Кати.

— Во, так и надо! – поддержала её Нина Власовна. — А то мне одной хоть на стенку лезь. Сын у меня недавно умер, молодой, пятидесяти не было, язва его сожрала. Сам врач, а себя не вылечил.

Катя смотрела на неё и не знала, как выразить свое сочувствие.

— Можно? — еще раз спросила Надя, вытирая рукой пыль с телефона.

— Но как же сегодня? — растерялась Катя. — Надо же еще как-то обставиться.

— А ну, айда! — старуха заговорщически поманила их за собой…

…Потом они, отдыхая, сидели на старом диване. Комната уже начала принимать жилой вид. В одном углу стояла этажерка, в другом – круглый желтый стол и два венских стула.

Катя, покосившись на Надю, увидела, как кисло, почти испуганно смотрит она на это старье.

— Надюш, но ведь это лучше, чем ничего… Мы, знаете, как сделаем! Все в стиле ретро! — озарилась она вдруг. — Под сороковые годы. Вот тут вышивку уголком. Бумажные цветы, слоники. Тут коврик с лебедями…  — И не успела она договорить, как Нина Власовна уже тащила какой-то узел.

— Ой! — всплеснула руками Катя, когда старуха развязала узел: в нем было то самое «ретро», только вместо лебедей – олени. — Раньше считалось все это безвкусицей, но это глупость! — просвещала она Надю. — В народном вкусе безвкусицы не бывает. Надо только увидеть стиль и обыграть его…

— Говорю ж, я не старуха, а клад! — самодовольно произнесла Нина Власовна. Катя от избытка чувств обняла и поцеловала её. Та, вспомнив еще о чем-то, вышла.

— Это же мое детство… — говорила Катя, с нежностью перебирая вышивки гладью, подушечки для иголок, фаянсовую балерину, шкатулку из ракушек.

• Это тоже ретро? — раздался голос Нины Власовны.

Надя оглянулась и завизжала.

С балкона выскочили Олег и Антон и тоже закричали.

На них из дверей в упор смотрела облезлая лосиная морда…

Тихо звучала музыка. Черные окна, на этот раз специально не зашторенные, как в зеркале, отражали Катины движения — она занималась гимнастикой в гостиной — на новом паласе. Она была целиком погружена в свои движения, и когда после очередного оборота Катя вдруг увидела лицо Виктора, смотревшего из темного коридора на неё так, словно он её впервые видел — он раздевался у вешалки — она испугалась, даже вздрогнула и замерла.

— От Надюхи избавилась, танцуешь? — сказал он, проходя мимо в спальню.

— Ага! — засмеялась Катя. Тень промелькнула на её лице, но тут же, накинув халат, она пробежала вслед за мужем. — И радикулит сразу прошел! — Достала из шкафа фирменный пакет. – Скидывай портки! — Она торжественно встряхнула новые джинсы.

Виктор смерил их удивленным взглядом, лицо его сделалось суровым, и, не сказав ни слова, он прошел в ванную.

Катя плашмя бросилась на тахту.

— Так и знала! Так и знала! – аффектируя, заголосила она.

Он закрыл дверь ванной. Тогда она подскочила к двери и сказала голосом, полным отчаяния и терпения:

— Ну, ради меня, Витя, ради меня, можешь просто померить?

…Он стоял в джинсах. Не глядя в зеркало, стриг себе ногти.

— Боже, и этот стройный мальчик, который с таким усталым, скучающим лицом, не обращая внимания на свои шикарные джинсы, стрижет свои ноготки, этот мужчина – мой муж?! Неужели это мой муж?

Виктор тщетно пытался не улыбаться.

— Кормишь, кормишь его, кормилица нашего родненького, а ему все не впрок! — она подергала великоватый пояс джинсов и дурашливо обняла его за бедра.

— Нет, Катерина! — Виктор был неумолим. — Померил – ради тебя. Носить не буду. Сколько переплатила? — Катя замялась. — Да я лучше «Золотого Дали» на эти деньги куплю!

— Знаешь что, Виктор-р-р! — прорычала Катя. — Твоего шизика Дали достаточно один раз посмотреть, а джинсы… джинсы…

— Ну что джинсы?!

— Джинсы – это праздник, который всегда с тобой!

— Извини, я праздников на заднице не ношу, — он кинул джинсы на тахту.

— Тогда я буду! — И стала приводить угрозу в действие. Джинсы не налезали.

— А ты, как американцы, лежа.

Катя, недоверчиво слушая мужа, легла на тахту.

— Выдохни! — приказал он и дернул джинсы за пояс.

— Ой-ой-ой! — не то плакала, не то смеялась Катя. – Бедные американцы!  Ой, щекотно, ой, не надо!.. Всё? Подними меня!

Он помог ей подняться. Она подошла к зеркалу и всплеснула руками:

— Боже, что за женщина?! Какая стройная, какая юная, откуда вы взяли такую прелестную женщину?! Ну, хочешь, — умоляюще повернулась она к Виктору. — Будем носить по очереди?!

— Записываться, или живая будет?

— Значит, жертвуешь?! — смеясь, сказала Катя.

— Ты меня кормить собираешься, кормильца своего родненького?!

— Идем-идем! — она не могла отойти от зеркала. — Наконец-то сбылась самая затаенная мечта моей жизни! У меня джинсы!

— Так ты их все-таки для себя покупала? — засмеялся Виктор.

— Да ты что?! — повернулась к нему Катя. — Тебе! Клянусь, тебе! — Она клялась и сама уже себе не верила, и от этого ей становилось еще смешней. — Правда-правда! — И она, уже не совладав со смехом, бросилась ему на шею: — Ну почему ты мне не веришь?

— Смешная ты! Джинсам радуешься, как… Акакий Акакиевич шинели! Все-таки ты ребенок… — они стояли, обнявшись, и смотрели на себя в зеркало.

— А почему ты так сказал, ну, что я от Нади «избавилась»? — спросила вдруг Катя.

— Я видел… Она тебя стала тяготить в последнее время.

— Ничего ты не видел!  — Катя хотела отстраниться. – Просто этот радикулит — знаешь, как с больной спиной и с этой оравой…

— Орава! — засмеялся Виктор, не выпуская ей. — Мать-героиня моя! — и ласково поцеловал.

— Да дело не в этом! — она хотела и не могла разорвать кольцо его рук. — Я уже просто физически не могу разрываться на части, понимаешь, не могу! И дети, и Надя, и квартира! Мне надо сосредоточиться на чем-то, иначе я просто умру! Дети без присмотра. Дом разваливается…

— Совсем без дома можно остаться, если так…

— Как?! — изумилась Катя. — Договаривай! Я ничего не пойму!

Она уже стояла у двери, а Виктор у окна.

— Ну ладно, — подумав, сказал он. — Если тебе так необходи­мо сосредоточиться, давай, объявим «неделю сосредоточения». Отключим телефон, звонок, полная изоляция от мира. На чем хочешь сосредоточиться-то? На себе?

Катя смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Тебе не кажется, что ты повторяешься?.. Это же было у нас!!

— А что тут ужасного? — хмуро ответил он. — Жизнь развивается кругами, только каждый все выше и выше, — и он пальцем изобразил в воздухе спираль.

Катя не дослушала его — её уже давно настораживали звуки кашля, доносившиеся из детской…

Младший лежал в кроватке с опухшим лицом и, задыхаясь, гло­тал воздух. Катя сходила с ума.

— Собирайте ребенка! — довольно грубо сказал врач, сделав укол и складывая свои принадлежности в чемоданчик. — Вы же не можете назвать, что вызвало у него такую реакцию!

— Он ничего такого сегодня не ел, — вытирая слезы, лепетала Катя.

— Госпитализация, — как приговор, уже, видимо, не в первый раз, сказал врач. — Вы же не хотите летального исхода!

Катя все плакала и отрицательно мотала головой, и молоденькая медсестра, сопровождающая врача, сочувствуя Кате, повернулась к Виктору и спросила:

— Можно я посмотрю? — и пошла по квартире. — Может, это у него на духи? — спросила она, когда Виктор распахнул перед ней двери спальни, и она увидела Катин туалетный столик.

— Почему же раньше не было? — сказал Виктор.

— А цветов не приносили в дом — с сильным запахом? — Остановилась она в дверях гостиной. Виктор отрицательно покачал головой.- А это вы зря держите в доме, — увидела она палас. – Ковровая пыль…

— Да это мы только что купили! — воскликнул Виктор, осененный догадкой.

— Сверните немедленно и на балкон! — вышел из детской врач…

Виктор поставил свернутый ковер на балкон и пошел в детскую. Вид у него был взволнованный, но в то же время какой-то умиротворенный.

Катя стояла над спящим ребенком и захлебывалась слезами.

Он подошел к ней и погладил её по плечу, успокаивая.

Катя дернулась от его руки, подняла к нему заплаканное лицо и тихо, но с силой проговорила:

— Это не его болезнь, это твоя болезнь, ты в ней виноват, понял! Ты!

— Катя, — отступил от него он, — очнись!

— Уйди!.. Оставь меня одну, умоляю, оставь! Хочу быть одна, одна…

…Виктор сидел в спальне один и тупо смотрел на «Даму с горностаем», все еще стоявшую на комоде. Потом механически пролистнул несколько страниц и стал созерцать новую репродукцию.

Это были «Счастливые возможности качелей» (которые заключались в том, что кавалер мог ловить взглядом интимные прелести веселой барышни, взлетавшей в своих кружевах на вершины тайного женского счастья. Роскошь зелени и дым света)…

А Надя игриво кричала в телефонную трубку:

— Да, теперь неизвестно, кто к кому первый придет, ясно?.. Вот и сиди в своей берлоге… Не захочу и не пущу… Да, хозяйка… Да, новоселье! — Надя улыбнулась в сторону привольно одетых девушек, расположившись на диване. — Не весь интернат, но кое-кто, — продолжала говорить в трубку Надя. — Корнев? Обязательно! Хочешь поговорить? Сереж! — громко позвала она и зажала трубку. — Девки, давайте за Корнева кто-нибудь!

— Дай я, — откликнулась тоненькая длинноволосая девушка с низким голосом. Взяла трубку и ленивым басом проговорила: — Как жизнь, салага?

Девочки сдавленно хохотали.

В соседней комнате сидела угрюмая Нина Власовна. Перед ней стоял стакан с чаем. Сюда доносился громкий смех, но она, казалось, не слышала его. Сидела, покачиваясь из стороны в сторону, словно баюкая на руках ребенка.

На стене перед ней висел сильно подретушированный портрет молодой красивой женщины в мехах и вуали, нагнувшейся над мальчиком в цигейковой шапке. В женщине с трудом узнавалась Нина Власовна.

 

Глава V. ОДНА

 

На Катином подъезде висело объявление: «Продается палас, полушерстяной, бежевый, 2×3, абсолютно новый, 350 р.», обращаться…»

Лицо Антона с закушенной губой и сморщенным лбом воплощало в себе весь драматизм конфликтной ситуации. Он выбирал: брать или не брать эту чудесную конфету с шикарным мишкой на обертке, которая дрожала перед ним в чьей-то старческой руке, и женский голос над его головой уговаривал:

— Да не стесняйся? Дают – бери, бьют – беги!

Антон выбрал. Он спрятал руки глубоко в карманы, поднял глаза к старушке, прогуливающей свою собачку, отрицательно покачал головой и шагнул к песочнице, где двое детей уже доедали угощение.

Тут его и настигла Катя, она схватила его и яростно затрясла за плечи:

— Где конфета?! Отдай конфету!..

— Я не блал! — возмущенно заорал Антон.

— Выплюни сейчас же!

— Говолю, не блал!!!

Старушка, которая теперь скармливала конфету своей собачке, смерила Катю презрительным взглядом:

— Успокоитесь, мамаша. Он отказался.

Катя, обессиленная, села на скамейку и объяснила старухе:

— Ему нельзя. Диатез. — Благодарно поцеловала ребенка. — Умница! — А потом виновато шепнула: — Ну не дуйся, прости!

— И откуда у вас эти диатезы? — заворчала старуха. – Во время войны есть было нечего, бывало, соберемся несколько семей, ну те, кто дружили – командируем кого-нибудь на рынок, он привезет всего по горсточке – сварим на всех, и сыты, и здоровы. Никаких диатезов. А сейчас на убой кормят…

— А зачем несколько семей? — заинтересовалась своим Катя.

— Как зачем? А один бы что купил? Морковку? Ну а вместе – на обед собирали. — Поймала заинтересованный взгляд Кати. — А что тут удивительного? Многие у нас в поселке так жили — по коммунам. Все на работе, а один с детьми. Садов-то не было. Или одежда…

— Ну, это понятно…

— Поэтому и выжили. А если бы все по одному… У меня тоже внучка, — кивнула старушка на Антона, — с диатезом. Она бы у меня вмиг забыла про все диатезы, так родители не возят её ко мне, боятся чего-то. А я же люблю её, скучаю…

— Вот видите, какие у вас дети — бессердечные. — Кате не нравился враждебный тон, которым разговаривала с ней старуха, поэтому она не удержалась подытожить: — Это похуже диатеза. Что же вы так их воспитали?

— А когда было воспитывать? — возмутилась старуха. — Мой муж как поставил раскладушку у себя в цехе, так и не выходил оттуда, а я…

— Ну конечно, конечно, — застыдилась Катя и опять стала целовать севшего ей на колени Антона в мягонький затылочек: — А мы своих детей сделаем лучше себя, правда, Антон, правда?!

— Это мы еще посмотрим, — горько усмехнулась старуха…

Ефим, выписавшись из больницы, продолжал «болеть» один на своей даче. Всё разбирался в своих рукописях. На кухне журчала вода.

Опираясь о стены, он обошел всю дачу, завернул краны, чтобы не капало, вошел опять в комнату и остановился.

Взгляд его упал на шкаф. Он усмехнулся, подошел к нему и приложил ухо. Потом, словно желая кого-то застать врасплох, резко открыл дверцы. И засмеялся…

 

— Катя вставила в машинку очередной лист бумаги. Зазвонил телефон. Она подняла трубку:

— Ефим Павлович! Здрасьте… Из дома? Поздравляю!.. Конечно, навещу!..  Ха-ха-ха! И обед приготовлю! Обязательно диетический… Я обо всем договорюсь с Ларисой… Почему это, не надо?..

Не успела она усесться за работу, как опять зазвонил звонок.

— Да, Надя? Здравствуй!.. Ничего не пойму!  Потеряла? Все деньги? Я дам, конечно. Сколько потеряла? Двадцать?

 

Надя звонила из детского сада, где она работала. Стояла в белом халате в кабинете медсестры и растерянно бормотала:

— Давайте лучше я к вам заеду. Чтоб вы время не тратили… Хорошо, давайте в детском саду… Ага, посмотрите! В шесть часов!- Надя облегченно выдохнула.

 

Катя положила трубку, подумала и выдернула шнур.

— Временно переходим на нелегальное положение, — объявила она сыновьям. — К дверям не подходить, на звонки не отвечать. Нас нет дома, ясно?

Она опять печатала – дети сидели рядом и, завороженные, смотрели на её руки.

Вдруг в дверь затарабанили.

Катя, нахмурясь, посмотрела на мальчиков, а те, радуясь игре, прижались к ней.

В дверь снова застучали.

— Мама, открой, я боюсь, — попросил вдруг старший.

На пороге перед Катей стоял Костик, сын Татьяны, и улыбался.

— Нас нет дома, — растерянно пробормотала Катя.

— Мы шпионы! — шепотом заявил Олег.

Братья захохотали, и Костик стал раздеваться. Катя, с трудом сдерживая раздражение, включила телефон и стала набирать номер. Костик подошел к ней:

— Мама сказала, что зайдет за мной, к ней дяденька пришел.

Катя повесила трубку.

… Дети, играя в салочки, носились по квартире. Катя старалась не обращать на них внимание. Она вынула листы из машинки — вытащила копирку — и, о, ужас, — копирка была вложена неверно — текст отпечатался на изнаночной стороне бумаги. Катя, чуть не плача, изодрала листы в клочья. Антон, хохоча, подбежал к стулу, где сидела мать, и спрятался за её колени.

— Да прекратите же! — закричала Катя и со всего размаха шлепнула его.

Ребенок вскочил как ошпаренный, секунду смотрел на неё, ничего не понимая, а потом вдруг забил кулачками по её ногам, животу и закричал:

— Дула! Дула! Ты плосто дула! — и тут же с плачем бросился в её объятия.

В дверь позвонили.

— Это мама! Это мама? — ликующе завопил Костик.

Перед Катей стояла пожилая женщина в пальто, накинутом на плечи.

— Подпишите, пожалуйста… Заявление жильцов, чтоб собака не выла. — Катя не понимала. — О!  — женщина подняла палец. — Слышите, слышите!.. Я специально пошла, когда она завыла. Волосы дыбом, да? А когда хозяин в ночной, так вообще кошмар. Нечего, пусть выселяют!

— Куда же его выселят?

— Да не его уж, ладно — собаку.

— А!  — Катя подписала бумагу. Закрыла дверь.

— Слушайте, слушайте! — заорал Олег, поднимая палец, как только что делала женщина. — Волосы дыбом, да?

Все стали слушать…

 

Недалеко от дома, у автобусной остановки, Татьяна поцеловала какого-то мужчину, помахала ему на прощанье и быстро пошла по направлению к Катиному дому.

— Ой, куда это вы собрались? — увидела она вышедших из подъезда Катю с детьми.

— Тебя еще беспокоит судьба твоего сына? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила Катя. — Послала его одного, мы не созвонились.

— Так я поняла, ты отключила телефон. Как ты утащила от меня эту драндулетину, так я и поняла!

— А если бы меня в самом деле не было дома?!

— Но ты же была дома!

— Но мы же не договаривались!

— Но я же не могла дозвониться!

— Но я же специально, чтоб поработать, отключила…

— Так я и поняла!

— Ну, а зачем ты подослала ребенка?

— Ты что кричишь? — закричала Таня.

— Это ты кричишь, — чуть не плача, ответила Катя. На них уже смотрели.

— Это, в конце концов, неинтеллигентно, — еще громче говорила Таня и вдруг набросилась на Костика: — Чтоб больше не смел к ним ходить! Чтоб твоя нога больше туда не ступала!

Между тем Костик был уже верхом на железном турнике, предназначенном для бельевых веревок, и вертелся на нем, как обезьянка.

— При чем тут ребенок?! — У Кати от обиды дрожали губы. Она подхватила своих детей и быстро пошла в сторону автобусной остановки.

— Ты не беги от меня! — крикнула ей вслед Таня.

— Я не бегу, меня Надя ждет, — на ходу ответила Катя, но потом все же повернулась и пошла ей навстречу. — И как ты так можешь, я же тебе ни разу не отказывала! Всегда тебя отпускала, на все твои свидания…

— Так время свиданий кончилось, я же не девушка, пришло и другое время, — Таня уже плакала. — На! — протянула она Кате пакет. — Для твоей Нади. Костино наследство, ты просила.

— Я же люблю тебя, — обняла её Катя. — Пойми и меня, я сейчас не живу, я задыхаюсь, мне надо как-то вырваться к нормальной жизни, а там я с радостью займусь и тобой, и Костиком, и всеми… Ну, хорошо тебе было? — она положила пакет в сумку.

— Что — хорошо? А! — Таня засмеялась и сквозь смех и слезы выговорила: — Катька?! До этого ли мне? Чтоб чувствовать? Главное — чтоб мужчина был – в чистом виде, отец для Костика. Я же понимаю, какой он тяжелый…

Обе женщины повернулись в сторону Костика: тот висел на турнике вниз головой и раскачивался.

— Он не тяжелый, просто в нем столько энергии… — озабоченно начала Катя.

— Отдам его в спортивный интернат! Костик! — опять позвала сына Таня, — хочешь в интернат, там есть бассейн, хоккей и горные лыжи?!

Костик покачался, размышляя.

— Знаешь, мама, — наконец выдал он, — роди себе нового ребенка и посылай его куда хочешь!

Женщины захохотали и тут же испуганно отвернулись от детей, чтоб те не видели. Таня обняла Катю:

— Как бы мне тебе тоже помочь? Слушай, а давай меняться! Приводи своих ко мне, когда я выходная, а?

— И будет у нас коммуна! — засмеялась Катя. — Смотри, ловлю на слове.

Бабки со скамейки, не отрываясь, смотрели на этих непонятных им женщин…

 

Надя поджидала её у ворот детского сада. Олег и Антон побежали опробовать детскую площадку. Катя с удовольствием осматривалась вокруг:

— Сколько зелени! Слушай, а здесь ночные нянечки не требуются?

— Узнать? — спросила Надя. — А кого вы хотите устроить?

— Да! — отмахнулась Катя. — Узнай на всякий случай. И оклад.

— До свидания, Надежда Львовна! — мимо прошла девочка с отцом.

— До свидания, Оксана, — шмыгнула носом Надя.

— Это ты — Надежда Львовна? — изумилась Катя.

— А что… Они меня любят. Я на них не кричу, я ласково.

Они шли вглубь детского сада.

— Вот тебе деньги, — протянула Катя Наде двадцать рублей.

— Я с получки отдам!

— Не надо. Дарю… А куда мы идем? — Катя остановилась. – Пойдем к тебе. Мальчики! — позвала она детей и повернулась к воротам. — Здесь мне еще натащили для тебя всего, — она показала на сумку. — Тебе нельзя нести — тяжело!

Надя почему-то пошла за Катей неохотно.

 

— …Только он, наверное, там, — открывая дверь квартиры, промямлила Надя. — Ну… Толик. Ходит, а чего я могу сделать?

Катя оторопела и даже дверь прикрыла:

— Как что сделать? Ты что, боишься его?.. Так… Ничего ты не теряла! Это он твою получку пропил! — вдруг осенило её. Надя виновато опустила голову. — Что же это получается? Я там в поте лица гроши зарабатываю — на выпивон твоему Толику?! — И уже окончательно разъяренная, она открыла дверь, предварительно вытолкнув детей вместе с Надей на кухню…

… Их не надо было знакомить — они сразу узнали друг друга — он сидел за столом — напротив двери, огромный, рыжий, лохматый. Так показалось Кате. Может быть, еще потому, что комната была полна табачного дыма, а от того хрупкого уюта, который с таким трудом создала Катя, остались лишь жалкие остатки. В комнате был еще один «гость», чернявый молодой человек, который сразу как-то стушевался и отсел на диван.

Не раздевшись, Катя обошла, стараясь не глядеть на рыжего, вокруг стола и тихо, но голосом, полного гневного накала, произнесла:

— Я не понимаю, в чем дело! Я не понимаю, как это чужие люди оказались не в своем доме? — И она остановилась против рыжего.

Чернявый поспешно ретировался из комнаты.

— Это кто тут чужие, кто тут чужой? — рыжий стал медленно подниматься.

Катя вдруг кошачьим движением схватила еще полную бутылку, стоявшую на столе, и банку каких-то консервов и выскочила с этим на лестничную площадку.

Она хотела было выбросить все это в мусоропровод, но не решилась и застыла в угрожающей позе, держа бутылку и консервы перед открытым люком. Её расчет оправдался.

Увидев из открытых дверей эту картину, рыжий заревел, в два прыжка подскочил к ней и вырвал из её рук своё богатство. Катя тут же метнулась обратно и захлопнула дверь.

Потом стала быстро закрывать её на все крючки, замки и цепочки.

— Ну и тип! — она прошла на кухню, где прятались Надя с детьми. — Больше сюда не явится. Как ты могла жить с таким! Я… я не понимаю, ты что, недовольна? — спросила она у Нади, на лице которой застыло странное выражение.

И вдруг за спиной у Кати раздался сначала высокий, какой-то бабий смех. Она обернулась. За дверью, держась от смеха за живот, сползал по стене «чернявый». В руках у него была колода карт. Он сел на пол и, продолжая смеяться, стал раздавать карты детям. Антон и Олег веселились вовсю.

— Кто это? — уже догадавшись, прошептала Катя.

— Ну, кто же? — плаксиво и тоже шепотом ответила Надя. — Толик. Я же предупреждала вас… хитрый он.

Толик корчился на полу от смеха. Надя тоже прикрыла рот. Толик прополз в коридор и исчез в комнате.

— Он вообще-то, когда один, без дружков — хороший, — сказала Надя. — Можно, он поживет здесь? — Надя стояла перед Катей, как виноватая ученица перед учительницей.

Толик непринужденно полулежал на диване, наблюдая за Катей, которая перекладывала накрахмаленные простыни из сумки в шкаф.

— Это нам? — двусмысленно спросил он.

— Вам! — ответила Катя. Достала из сумки книги и протянула Наде: — Это о детях. Читай, потом экзамен устрою.

— Это я прослежу! — Толик забрал себе книги и стал их изучать. — Спок. Американец? Это нам не годится. Нам надо по-советски человека воспитывать.

— Что-то я еще хотела сделать, очень важное, — Катя терла лоб.

— А у вас записано, в книжечке. — Надя уже достаточно изучила Катю.

— И правда, — усмехнулась Катя и достала книжку.

— Вы к ней, как на урок — с конспектами! — сказал Толик.

— Так… — Катя перелистывала книжку, мелькали списки: «Прочитать», «Сделать», «Надя». — Не спросила у тебя про анализы.

— Гемоглобин пониженный! — прежде Нади сказал Толик. – Ей железо надо жрать, а она плюется этими таблетками!

— И нет! — повернулась Надя к Толику.

— И да!

— И нет!

— И да!

— У, сплетник!  — Надя опять повернулась к Кате. — Я буду пить, буду.

— Вы ей двойку за это поставьте, в свой журнальчик, — сказал Толик.

Надя опять залилась каким-то теплым захлебывающимся смехом.

В комнату заглянула Нина Власовна, только что, видно, пришедшая.

— О! Кто у нас в гостях! Здрасьте! А ты чего развалился? -обратилась она к Толику. — А ну дуй чай готовить!

Толик исчез вслед за соседкой.

— Спелись так,  — не слишком довольно кивнула Надя им вслед и умоляюще попросила Катю: — Вы попьете с нами чаю, хорошо?

 

ПУ лихорадочно, строчка за строчкой печатало на широкой ленте значки и буквы, понятные только посвященным.

Двое из них у экрана дисплея играли с машиной в интеллектуальную игру, называемую «звездная война».

Еще двое смотрели по телевизору какой-то фильм.

Виктор в ожидании результата бережно разглядывал в углу «Золотого Дали», которого кто-то притащил для него на работу.

 

Агрегат «ЗИЛ-157», на котором работал Толик, был такой огромный, что все, что приезжало рядом, казалось Кате хрупким и маленьким, особенно еще потому, что руль был в его руках.

Мальчишки, стиснутые в её объятиях, сидели по бокам и восторженно смотрели вперед…

 

— Здрасьте!

— А я думал, это моя аспирантка. Здрасьте, — открыл Кате калитку своей дачи, Ефим. — Небось, идете и думаете, что меня облагодетельствуете, а на самом деле – это я вас сейчас облагодетельствую!

— Как?!

— Я приготовил для вас целую гору халтуры! Вы же там, говорят, деньгу с дикой силой зашибаете.

— Да?!  — Катя смутилась и быстро перевела разговор на другую тему: — А у нас новость! Помните Надю? Родила! Три двести! Девочка. — Они шли по старому запущенному саду. Катя была смущена и от этого боялась замолчать. — Отец ребенка отвез её на самосвале в роддом – и  исчез, след простыл. А ведь уже поселился было у неё. Нет уж, лучше пусть она одна, чем такой муж. Вы не представляете, какое он во мне омерзение вызывает. До дрожи! Бр-р-р-р! Наглый, эгоистичный… Хотя в нем есть, конечно, что-то такое, чисто сексуальное, знаете.

— Знаю, — со значением прервал её болтовню Ефим. — Почему-то мне кажется, что это чудовище чем-то похоже на меня… — самодовольно заявил он. — Катя засмеялась. — Только где та славная купеческая дочь, которая своим поцелуем превратит нас в принцев? — Они уже проходили в каком-то темном коридорчике дачи, и Ефим, встав перед ней, томно закрыл глаза, как бы в ожидании поцелуя.

Катя от неожиданности запнулась о какой-то ящик: в нем стояли бутылки.

— Это вы на день рождения?

— Нет, на поминки, — как бы от разочарования мрачно сострил Ефим. — Кто-то вот рождается, пора уступать место. — Он освободил ей проход. — Вот надеретесь, счастливчики! Я знаю, вы любительница!

Катя, смущенная инцидентом, быстро прошла на кухню.

— О! — увидел Ефим, как она деловито вытаскивает из своей сумки курицу и зелень. — Кажется, сегодня меня ждет обед?

— Всё по списку Ларисы. Вот сдача.

— О нет! — Ефим стал складывать всё обратно. — В качестве агента своей жены я вас принять не могу.

Раздался звонок.

— Ваша аспирантка! — радостно объявила Катя.

— И рада! Ладно, для конспирации: вы — моя…

— Служанка! — закончила Катя. — Доктор наук может позволить себе эту роскошь.

— Заметано, Матрена! — Он легко шлепнул её. — Некоторые вольности со служанками только укрощают образ старого профессора, -объяснил он и зашаркал к выходу…

 

— …Извините, время кофе, — объявила Катя Ефиму и аспирантке, появившись в дверях комнаты. Осанка у неё была, как у «Шоколадницы», а на подносе дымились две чашки кофе и красовались маленькие нарядные бутерброды.

— Спасибо, — важно сказал Ефим.

— Как прикажете насчет обеда, — поставила перед ними поднос Катя. — Суп куриный с рисом?

— Да вы пейте, — ласково обратился Ефим к аспирантке, которая почему-то совсем засмущалась, — кушайте. Суп… куриный… с рисом!

— Рис крепит, — отрезала Катя. — А при постельном режиме это вредно! С вермишелью! — задрала победоносно голову и вышла.

— Верочка, вы не могли бы мне подыскать другую кухарку? — спросил он.

— Да не… нет… честно говоря, — выдавила она.

— Я понимаю, никто не хочет работать!

Когда Ефим проводил аспирантку, Катя домывала посуду.

— А сами-то ели? — спросил он.

— Конечно!

— Втихаря, на кухне, за двоих?!

— Ефим Павлович?! — Катя прошла в комнату.

— Вот за что я вас люблю, Катенька, — шел он следом за ней,- за то, что вы дурочка.

Ефим не успел за её проворным движением – она уже держала раскрытую книгу, отложенную на журнальном столике. «Рак» бросилось ей в глаза. Это была медицинская энциклопедия.

— Да вы что?!.. У вас какой-то завалящийся гастрит…

— Что за плебейские привычки — хватать все подряд!

— Да может, я тоже хотела про себя прочитать?

— Дочитайте про рахит. У вас ноги кривые!

— А мне нравятся! — Катя, обиженно поджав губы, уже что-то читала.

— У неё радикулит! — отогнул Ефим энциклопедию к себе. — Я же говорю – старуха! А туда же – гимнастика…

Катя вскочила и, пользуясь поводом, сказала капризно:

— Так, вы меня довели до слез! Я ухожу!

— Катя, не уходите, — как ребенок сморщился он. — Ну не уходите, я же больной! И о халтуре вашей не поговорили.

— Да у меня дети на Татьяну оставлены, вы же знаете, какая она… безалаберная!

— Ну почему у меня нет мамы?! — он с такой тоской сказал это, что Катя подошла к дивану, на котором он лежал, и присела рядом.

— Все-таки скажите, вы что-то подозреваете?

— Мне так хорошо с вами. Действительно, есть какая-то непостижимая тайна, почему вы не моя жена. Или не кухарка хотя бы… Идите ко мне в кухарки, а? Правда! — Катя засмеялась. — А чего? Выдам вам оклад сто пятьдесят рэ. — Катя взяла со стола его рукописи. — Мне нужно сейчас себя спасать, а не эти бумаги. Катя, поймите, я не хочу, не могу умирать в этих жутких больничных стенах. Я хочу умереть среди своих книг, деревьев, среди милых мне лиц.

— Ну… а Лариса?

— Лариса… — он устало прикрыл глаза, — нам, даже здоровым, бывает друг с другом тяжко. И потом — у неё много работы.

— Но у меня – дети.

— Так с детьми! Сад-то какой!

— К вам полдня добираться!

— Живите здесь! Вон другая комната — с отдельным входом. — Ефим даже привскочил на своем диване. — Считайте, что вы просто снимаете дачу – только не вы за неё будете платить, а я вам. А Лариса будет только рада.

Катя только сейчас поняла, что Ефим вполне серьезен.

— Конечно, — после паузы залепетала она. — Я вам обязана…

— Что? Что? — он вдруг покраснел от гнева. — Договаривайте, чем вы мне обязаны? — Катя опустила голову. – Эх, Катя, Катя…

— А как же Витя? — беспомощно пробормотала она.

— Не представляю просьбу, в которой бы он мог отказать. Да он все поймет, как надо!

— Да?… — И тут же согласилась. — Ну, конечно… — Подумала. – На мне еще ведь Надя! Как она без меня, когда выйдет из роддома?

— Ах, да, еще Надя. Понятно… Там чулан завален яблоками. Возьмите для нее, — устало сказал Ефим.

 

Она опоздала на занятия гимнастикой. Стояла и тарабанила в закрытую дверь школы. Но никто не открывал.

Ударила в последней раз, потом посмотрела вверх, на окна.

Окна школы были темные, кругом стояла тишина — Катя ничего не могла понять, почему ее не пускают туда, и медленно пошла вокруг здания, одна, в тревожных сумерках…

 

Выйдя из автобуса возле своего дома, она невольно оглянулась и вздрогнула:

в трех одиноких маленьких фигурках на пустыре у свалки она узнала своих детей и Костика. Они, как шпагами, сражались протезами рук в черных перчатках, видимо, найденных на свалке.

Катя, сломя голову, бежала к ним по пустырю.

— Костик! Где мама?! Положите на место! — она задыхалась. Дети, хохоча, продолжали сражение. — Прекратите… Как вы смеете – люди сражались, вас защищали, им отрубали руки, а вы… — наконец выговорила она что-то более членораздельное. Мальчики приостановились. — Положите! — Она брала протезы из их рук и складывала на землю. — Неужели вы не понимаете?

— А кто отрубал? — тревожно спросил Олег, продолжая глядеть на сложенные протезы.

— Кто-кто… Таня-то где? — И Катя пошла к своему дому. Плечи у неё вздрагивали от еле сдерживаемых рыданий.

Дети, почувствовав неладное, поплелись за ней. Костик обогнал её, и виновато глядя в её заплаканное лицо, проговорил:

— Она с вашим дядей Витей пошла вас встречать…

 

Таня с Виктором, действительно, о чем-то беспечно болтая, стояли на краю пустыря и каждый подходивший к остановке автобус встречали вопросительно-ищущим взглядом.

— Нет, Ефим очень тяжелый человек, — рассуждала Таня. – Не понимаю, как еще Катька с ним ладит… Вот тогда, в больнице. Я наоборот старалась, чтобы ему приятно было: красивая женщина, красивые цветы… А он?.. Не понимаю! Неужели я тоже когда-нибудь так буду?

— Как «так»?

— Завидовать жизни. Буду, буду. Я безумно боюсь старости.

— Время тогда пугает, когда человек не имеет с ним контакта.

— Как это?

— Ну как ты чувствуешь время? Надо успеть сделать то, поспеть туда, тысяча всяких дел и делишек. А, между прочим, существует другое измерение. Как бы тебе попонятнее объяснить… – Он оглянулся. — Вот. — Быстро подвел её к луже замысловатой конфигурации, оставшейся на неровном асфальте от ночного дождя. — Допустим, ты находишься в этой точке, а тебе надо вот сюда, — он носком ботинка обвел лужу по эллипсу, — посмотри, какой длинный путь, сколько нужно времени. Ты, запыхавшись, бежишь, ничего не замечая. А, между прочим, есть другой путь к этой точке, какой?

— Так ежику ясно! — И Таня тоже носком красивой туфельки указала на тоненький перешеек между двумя точками, отмеченными Виктором.

— Соображаешь, — усмехнулся он. — А в жизни слепая, даром, что такие красивые глаза у тебя. — Таня, которая уже хотела возмутиться, опять затихла. — В жизни эти кратчайшие расстояния называются прорывами, слышала? Человек, познавший прорыв, словно попадает в другое измерение, где другие законы и другие ценности, и время там…

— Дети! Где дети?! — воскликнула вдруг Таня, оглянувшись на пустырь, — Витя…

И они побежали к свалке…

 

Глава VI. ЧУЖОЙ РЕБЕНОК

 

Молодая мамаша в окне роддома демонстрировала мужу, стоящему внизу, на улице, их новое голенькое произведение. Отец и вся окружавшая его семейная команда – пять дошколят –  с удовлетворением наблюдали, как мама ухватисто, но законам новомодного родительского энтузиазма занималась с дитятей экспериментальной младенческой гимнастикой: подкидывала, ловко его переворачивала и, держа за ножки, показывала ему вниз на пока не знакомую ему инопланетную родню…

Несколько «традиционных папаш», маячивших под окнами роддомовских палат, смотрело на «экспериментальное семейство» со смешанным выражением ужаса и презрения.

Открыв рты, тут же заворожено наблюдали за происходящим Катины Олег и Антон. Они ждали маму.

 

Нянечка в окошке приемной раздавала ответные записки.

— А вам нет! — грубо сказала она Кате, отводя ее руку.

— От Нади Роговой… Разве…

— А вы кто ей будете-то? — презрительно перебила Катю нянечка.

— Почему вы так со мной разговариваете? — совсем растерялась Катя.

— Да я никак не собираюсь с вами разговаривать — идите к врачу, с ним говорите…

 

— Так долго! Обманула… — кинулись навстречу Кате ее сыновья, когда она появилась на крыльце роддома.

— Сейчас, сейчас, — отбивалась от них Катя. Она словно не видела детей, они тянули ее за руки, но она пошла в противоположную сторону. Лицо у нее было серое от горя. Остановилась у окон.

— Надя! Рогова! — отчаянно прокричала в сторону третьего этажа.

После томительной минуты ожидания в окне показалась какая-то женщина и сквозь стекло показана рукой: «она не подойдет». И исчезла.

Катя продолжала быть как в столбняке.

— Мама, а ты тоже крутила меня за ноги? — задумчиво спросил вдруг Антон…

Дети наперегонки бежали по роскошному запущенному парку навстречу женщине года на три старше Кати, которая ждала их у подъезда старинной усадьбы.

— Еще не устроилась, а костюм купила? — сказала Майя, когда подруги обнялись. — Господи, что с тобой? — увидела она, наконец, лицо Кати.

— Не обращай внимания, — отмахнулась Катя и отступила на шаг от подруги. — Значит, чисто внешне я могу работать у вас?

— А я в чем хожу! — застыдилась Майя. — Некогда переодеться. Валентин Ильич, — крикнула Майя на леса. Там появился седой человек с добрым лицом. — Как вам будущий экскурсовод? — Смущенный Валентин Ильич кивнул головой и исчез. — Удивительный человек! Влюбишься, вот что ужасно!

Они уже шли по прекрасным огромным залам усадьбы.

— На потолок не смотри, это я отреставрирую.

— Ты?!

— В смысле – мои ребята.

— Ой-ой-ой, — восхищенно посмотрела на подругу Катя. — Царствуешь?

— Царствую, — не смутилась Майя. — В полном смысле этого слова. Я здесь даже ночевать стала – в своем кабинете. Мужа принимаю ночью, тайком, чтобы сторож не увидел — как царица своих любовников. Так не хочется возвращаться в свою коммуналку, ужас! Бежим! — неожиданно скомандовала она.

Они вбежали в новый зал.

— Ну а когда отреставрируете, что здесь будет? — примеривалась к новой работе Катя.

— Что хотим, то и будет!

— Можно «Дворец Женщин»? Представляешь, танцевальный зал, косметический кабинет, выставка мод, лекторий, салон для бесед…  Царствовать, так царствовать! — с ностальгической грустью говорила Катя, и вдруг остановилась: — Слушай, а для нашей гимнастики здесь зала не найдется?

— Всё найдется!

— Я серьезно, а то нас из школы попросили — теперь заниматься негде.

— Я тоже серьезно. Человек только нужен. Займись!

— А райком?

— Райкому надо, чтобы все принадлежало народу, а не гнило бы заживо. Ведь эта усадьба почти столетие была одним из самых замечательных домов в Подмосковье. Двери всегда и всем открыты, гостили целыми семьями, месяцами…

— Или «Дворец Семьи»! — осенило Катю.

— Здесь ступали, вот по этому паркету, Евдокия Голицына, Зинаида Волконская, Карамзин… — продолжала Майя.

Катя тихо засмеялась и пошла так, словно она действительно ступала след в след этим легендарным людям.

Майя остановилась у галереи портретов. Катя медленно пошла, вглядываясь в лица.

— Конечно, им хорошо было – не стирали, картошку не чистили, детей не нянчили, — не то шутливо, не то серьезно заговорила она. — И сейчас есть такие счастливицы. — Она повернулась к Майе. – Я иногда думаю, для кого-то так естественно — комфорт, машина, сладкая любовь, а для меня… если бы даже такое и было бы у меня – то, как чужое, ворованное… Почему?

— Ах, как мне жаль тебя! — в тон ей сказала Майя. — А чумы не хочешь, или ребенка-урода?!

— Не-а!

— Я знаю, чего ты хочешь. На елочку залезть и жопку не поцарапать.

Катя остановилась, изумленно посмотрела на Майю и разразилась звонким хохотом – Майя осталась невозмутимой.

— Ты себя лучше со мной сравни, — продолжала Майя, — живу в коммуналке, дочь на пятидневке. И у каждого что-нибудь да найдется, и у этих… — она кивнула на портреты, — и у тех…

— Да-да, — согласилась Катя. — Но эти современные идеалы! Быть красивой, молодой, модной, энергичной, оригинальной… благороднейшей. Я так просто устала пыжиться, дотягиваясь до них. И потом – всё это ведь уходит…

— Как? — притворно удивилась Майя. — А разве это было у тебя?

— Не важно. Важно, с чем я остаюсь. С чем мы остаемся? Ты наблюдала за стариками? Они как дети – у них ничего нет. А ведь были, как мы, такими же сильными, красивыми… Неужели мы тоже ни с чем не останемся? Неужели мы не обладаем ценностями из какого-то другого измерения – вечными?

— Вот теперь хорошо заговорила… О вечных ценностях. – Майя развернула Катю к портрету знаменитой русской женщины. — Продолжай. У этого портрета у твоих слушателей должны будут увлажниться очи. Она была здесь перед самой ссылкой.

Катя долго смотрела на портрет.

— Я поняла! — вдруг тихо сказала она. — Когда она решилась отказаться от всего, от света, от богатства, от званий, а значит и красоты — и поехать в Сибирь, в этот холод и мрак, в никуда, вслед за мужем, которого и не очень-то любила, ей вдруг стало легко… Может, это и был прорыв?

— Да, — дурашливо вздохнула Майя. — Как жаль, что тебе не от чего отказываться и не за кем ехать, а то бы…

— А мне иногда кажется, — серьезно возразила ей Катя, — что все мои усилия уходят на то, чтобы заглушить в себе голос. И чем громче он звучит – тем крепче затыкаешь уши.

— А о чем же он говорит, твой голос? — озабоченно глядя в окно, спросила Майя.

— Сейчас прислушаюсь, — Катя сделала вид, что прислушивается к себе. — А! — отмахнулась она. — Слушай, навести Ефима, посиди с ним, приготовь обед…

— И всего лишь?? Да нет, тебя что-то другое мучает!

Мальчики обогнали их, и Катя увидела их сквозь проем – словно это тоже была картина: они уютно устроились на старинном диване и, сияя, поджидали женщин.

Катя сделала в их сторону экскурсионный жест и как бы процитировала :

— Их детство прошло в Гребневском дворце… — Они с Майей вошли в проем: — А ну, шантрапа, брысь! Насидитесь еще…

Майя остановилась и, пораженная, смотрела на Катю.

— Ты что, надеешься… что они тут с тобой что ли работать будут?

— Но ты же сказала, главная работа — в выходные, — растерянно проговорила Катя, — а на неделе… тут такой парк…

— Это несерьезно!.. Антону-то ведь лучше стало? Может, в сад его? — Катя молчала. — Может, тебе денег одолжить?

— Ни от кого ничего мне не надо! — вспыхнула Катя. — Я наоборот, хочу со всеми рассчитаться!

— Майя Юрьевна! Песок привезли! — раздалось с улицы.

— Да куда вы! Куда?! — закричала Майя, увидев в окно какой-то беспорядок. — Извини, я сейчас. — И она исчезла.

Катя долго ходила по залам дворца…

Вдруг в одном месте на неё налетел человек, она чуть не закричала, но он предупреждающе выпучил глаза и зажал ей рот.

— Тс-с! Где Майка? — спросил он шепотом. Это был тот самый бородатый толстяк, с которым Виктор столкнулся в коридоре своего института.

— Да ну тебя, Ножкин! Я чуть не умерла, — сердито оттолкнула его Катя.

— Похож я на князя Шереметьева, а? — толстяк на цыпочках пробирался вдоль стены. Он надел пиджак, который до этого держал в руках. — Скажи герцогине, шеф срочно требует. Вернусь в полночь. Пусть выбросит веревочную лестницу, — он подмигнул Кате и исчез.

Возвращалась она уже затемно. Антон заснул на руках.

Она открыла дверь квартиры и услышала возбужденные мужские голоса в гостиной, толковавшие о предстоящей конференции.

Она положила Антона в постельку, раздела еле стоящего на ногах Олега – он что-то бормотал и сразу уснул – пошла в спальню переодеться и вдруг увидела в стопке альбомов уголок Надиного.

Она вытащила его и с каким-то новым любопытством стала листать его страницы.

— Ну пока — пока!  — послышались из коридора голоса. Она вышла.

Гости уже ушли.

Виктор удивленно оглянулся на неё, и вдруг из детской раздался мучительный крик. В коридоре появился Олег, весь бледный, взъерошенный, с искаженным от страха лицом.

— Что?! Лапушка! Милый! Что?! — подняла его на руки Катя и понесла в свою спальню,

— Убери, убери там эти руки! — сквозь рыдания выговорил он.

— Уберу, я их уберу.

— Я их уже убрал, — ничего не понимая, на всякий случай, сказал тоже перепуганный Виктор.

— Закопай их, ладно? Обе!

— Я их уже закопал, сынок, закопал…

Катя сидела на своей постели, и на коленях у неё лежал спящий шестилетний сын. Виктор смотрел на них, в слабом ночном освещении они напомнили ему скульптуру, и он тихо сказал:

— Помнишь эту скульптуру Микеланджело, «Пьета» называется? Вот ты сейчас так… — Он пальцем обвел как бы контур скульптуры. — Я вычитал в нашем альбоме, мол, её гармония такова, что никому не приходит в голову, как такая хрупкая женщина держит на руках взрослого мужчину? — Виктор присел перед ними, взял висящую руку сына. — Он растет, скоро в школу пойдет, а лежит на твоих коленях так естественно, словно только что родился. И, наверное, так будет всегда…

— Ты знаешь, Надя отказалась от ребенка, — тихо проговорила Катя.

 

Надя лежала в палате роддома, отвернувшись от всех. Остальные женщины кормили своих детей…

 

С кухни доносились периодические завывания дрели.

Катя сидела за пишущей машинкой, на коленях у неё устроился Антон и тюкал пальчиком в клавиши, а она с какой-то застылой задумчивостью рассматривала висящее на стене генеалогическое дерево, вычерченное неумелой старческой рукой отца Виктора: Степан Ванеев, Прасковья Ванеева, Таисия…

Дрель замолкла. В комнату вошел Виктор. Некоторое время он рассматривал генеалогическое дерево вместе с ней.

— Это у Ванеевых, между прочим, приемный сын, видишь, целая ветвь от него?

— На что ты намекаешь, на что? — с отчаянием сказала Катя.

— Да нет, я это так. Что ребенок — пропадет что ли? Просто я к тому, что раньше из таких вещей проблем не делали. Читала в «Литературке» «Дети Хамита»? Тринадцать приемышей, представляешь? В самую голодуху.

— Пап, ну пап, — тянул его Олег на кухню.

— Иди, лучше сверли!.. Там, а не здесь, — буркнула Катя.

Виктор вздохнул и поплелся обратно. Встал на стол и включил дрель. Олег смотрел. Пришел и Антон.

— А ты обо мне хоть немного подумал? — выскочила на кухню Катя. Сквозь завывания дрели доносились слова. — … Раньше!… Так и знала! Благородство за чужой счет… Сам палец о палец… Мне эта кухня… Да перестань сверлить! — Виктор выключил дрель. — Ты заработай сначала, чтоб без долгов жить, а потом предлагай!

— Да ничего я не предлагаю! Просто вижу, в мусоропровод уходит столько – еще троих прокормить можно, — он снова включил дрель, и снова гневная Катина отповедь потонула в её звуках. Он навалился всем плечом на дрель, и её завывания стали еще гуще, но вдруг целый кусок стены отвалился от того места, где он сверлил, и упал к Катиным ногам.

-… настоящий-то мужчина! — долетело в тишине её последнее слово.

Взгляды обоих были красноречивы.

— Здоровски! — засмеялся Олег и поднял с пола отпавший кусок.

Виктор примерил керамическую тарелку с нарядным петухом посредине, ради которой он старался — изуродованная стена была видна даже из-под неё.

— К чему здесь вообще этот дурацкий петух?! — Виктор был уязвлен.

Катя какое-то время, не отвечая, смотрела на него снизу вверх.

— Твой портрет. Ты же петух по гороскопу, забыл? Портрет кормильца! — она невольно засмеялась. — Над столом!

Виктор ничего не ответил и спрыгнул на пол.

— Лучше вон с детьми в лесу погулять — такое воскресенье пропадает.

— Иди, гуляй! — тихо сказала Катя. — Я сама прибью. Я всё сама сделаю.

Был чудесный прозрачный день поздней осени. Народу в лесу было много. Виктор шел по дорожке среди неторопливой толпы. Впереди бежали дети…

Катя ничком лежала на тахте. На подушке рядом валялась «Литературная газета». Под большой фотографией человека с оравой детей был заголовок «Дети Хамита». Раздался звонок.

На пороге стояла благообразная парочка.

— Вы палас продаете?

 

Виктор сидел на поваленном дереве и голым прутиком бездумно ворошил листья на земле. Вдруг мальчики с гиканьем бросились в сторону. Он оглянулся, из-за кустов смотрела на них Катя. Дети повисли на ней, она улыбалась, но глаза были грустные…

 

Они возвращались всей семьей – Катя под руку с Виктором – рядом тоже шли парами, семьями, стайками – одиноких не было.

— Смотри, все такие радостные, беспечные… — тихо сказала Катя мужу. – Светлые. Идут, ничего не знают, не ведают… А я? А! — она тяжело вздохнула. — И почему это вошло именно в мою жизнь? Наказание за что-то? Пусть бы вон к той тетеньке, — кивнула она в сторону накрашенной женщины в узких джинсах на толстеньком животе и в бриллиантах, — подкинули бы интернат, Надю, чужого ребенка…

Виктор невольно оглядел «тетеньку» с ног до головы – она ответила ему самодовольной игривой улыбкой.

— Просто Господь Бог сравнил ваши внутренние возможности, — засмеялся Виктор и продолжал после паузы. – Ну почему наказание?

— Считай, что это твой долг. Долг любого порядочного человека.

— Долг! Как это уныло! — укоризненно отозвалась Катя. — А у этого Хамита, который усыновил тринадцать детей, это не долг, а предназначение! Чувствуешь разницу?

— И ты скажи себе: се ля ви, это мое предназначение!

— Так ведь нельзя же вот здесь решить, — Катя постучала кулаком себе по лбу, — и превратить… Хамит настрадался, навиделся горя, а я…

Она не договорила. Перед ними происходило ликование: маленькая Лиза Петрикова обнимала братьев Батаевых. Они сразу же стали показывать ей своих жуков.

— Инна! — радостно воскликнула Катя и тоже бросилась обнимать подругу. — Какое счастье!

Петриков и Виктор обменялись рукопожатиями и закурили.

— А мы к вам — а вас нет! — тараторила Инна.

— К нам! К нам! — тащила её вперед Катя.

— А мы тут для Нади кое-что принесли. Она ведь еще не вышла?

Дети в гостиной распотрошили пакет и сосредоточенно наряжали в чепчики и распашонки своих кукол и зверей. Тут же Виктор накрывал на стол.

А в кухне, стоя рядышком на столе, Катя и Инна дрелью сверлили новую дыру в стене. Петриков стоял у их ног и, болезненно вздрагивая от каждого их неловкого движения, наблюдал за вызовом феминисток.

— Витя! Проигрываем! — вдруг истошно завопил он.

Когда Виктор появился на кухне, Катя с молотком в руках, и Инна с дрелью, вытанцовывали на столе канкан: на стене уже висела злополучная тарелка.

— Тах-тах-тах! — как автомат нацелила Инна на Виктора дребезжащую дрель. — Проиграли! Позор мужикам!

— Да здравствуют женщины! — поддержала её Катя.

— Да здравствует сексуальная революция! — женским голосом пропищал Петриков.

— Совсем бабы осатанели! — поделился с ним впечатлениями Виктор.

Катя спрыгнула на пол:

— Боже, чем мы занимаемся’ Я как во сне, когда надо бежать, а не можешь… Надо ведь что-то делать, действовать. Эта Надя меня так оглоушила, что я даже с ней еще не поговорила.

— А с этим… блудным отцом вы беседовали? — спросил Петри­ков.

— А чего с ним беседовать? — Катя думала о своем. — Он же бросил её.

— Поговорить, человек все-таки, мало ли…

— Человек! — возмутилась Катя. — Какой он человек после этого? Это он её заставил – я уверена.

— Нелюдь, значит? — размышлял Петриков. — Нестандарт?

— А если уговорим, — резонно заметил Виктор, — какой толк? Я считаю, раз они предали своего ребенка, значит, он не может быть отцом, а она матерью – и нечего их уговаривать.

— Он меня заставляет усыновлять! — объявила Катя, не обращая внимания на его возмущение.

— В таком разе, — сказал Петриков, — ходите вон по подъездам и собирайте гуртом детишек у родителей, которые вам не понравятся. Можно с бреднем выходить для удобства.

— А как с ним говорить? — вздохнул Виктор.

— По-человечески. Взять ремень хороший, с пряжкой… Или другой вариант, — Петриков извлек из своей сумки связку воблы, — душевный разговор будет!

— А может ты? — с надеждой спросил Виктор у Петрикова.

— Ага, как до дела! — мстительно воскликнула Катя.

— Нет уж, увольте – я принципиальный враг всякой филантропии, — отрезал Петриков.

— А воблу таскает, гад! — Виктор обреченно понюхал рыбину.

Они были уже в гостиной, когда с кухни донесся какой-то удар и звон.

Взрослые в панике бросились смотреть. …

Мужчины торжествующе хохотали.

— Портрет кормильца разбился! — радостно констатировал Виктор.

 

-… Ты почему перестала ходить на гимнастику? — спросила Катя у Инны, когда они мыли на кухне посуду. Инна загадочно улыбнулась:

— Ждем мальчика.

— Какого? — изумилась Катя.

— Обыкновенного, с ушками и глазками. Уже семь недель. Вы не рады?

— Но ведь ты говорила…

— А я решила, чем хуже, тем лучше. Пусть замотаюсь, чтоб ни о чем не думать. Отупеть хочу, понимаете? Беременные ведь они тупые, — засмеялась Инна.

— Что ты говоришь?! — с болью воскликнула Катя. – Если так рассуждать, то лучше, по-моему, на панель пойти!

— Так я же по вашим стопам, — растерялась Инна. — Дома буду сидеть.

Катя только отрицательно мотала головой…

Глава VII. ТРОЕ

 

В пивной было шумно. Они пили и молчали. Выглядели издалека как приятели. В одном из посетителей бара можно было угадать того рыжего верзилу, Толиного дружка, которого Катя выставила из Надиной квартиры.

— Бо-о-ожественно! — отхлебнув, произнес Толик на поповский манер.

— Ничего, — пробормотал Виктор и, рассердившись на себя за это бормотание, добавил резко: — Бывает и лучше!

— Не, лучше – редко, — возразил Толик. — А ты считаешь, часто?

Виктор нервничал. Окружающие мужики мешали говорить.

— Обыкновенная дрянь!.. Так ты в курсе? — наконец сформулировал он вопрос.

— Девка, — осмыслив перемену темы, самодовольно ответил Толик.

— Я знаю, что девка. — Виктор, видя, что он по-прежнему придуряется, начал раздражаться. – Ну, а дальнейшее?

— В смысле?

— Ты знаешь, что сегодня она уже второй день его не кормит?

— Кого, его?

— Ребенка! — уже свирепея, повысил голос Виктор. — Девку твою!

Окружающие мужики заинтересовались.

— Решила, значит, голодом заморить? — задумчиво, словно бы оценивая новость, произнес Толик. — Не ожидал от неё. — Покачал головой. — Не ожидал, честно. Это же последнее дело.

— Тебя трахнуть кружкой, чтоб ты по-человечески заговорил? — испытывая облегчение от своего человеческого языка, сказал Виктор.

 

— Вот этого я не люблю. Это неинтеллигентно.

— Она же из-за тебя! Ты ей говорил: или ребенок или я? Говорил? Она предпочла тебя. Тебе этого мало? Моя жена, например, на такой подвиг не способна. Тем более – ради меня. У неё на первом плане материнский инстинкт.

— Сочувствую, — вежливо вставил Толик.

— Спасибо, — в тон ему ответил Виктор и продолжал: — Но теперь-то, после такой победы ты бы мог своей Надюше милость какую-нибудь оказать? Царскую, навестить её в роддоме, в телевизор посмотреть на ребенка… Она же тебя любит, неужели не ясно?

— Аркадия Райкина она еще больше любит… Не, лучше застрелиться, честно. Посмотришь, и вдруг чего-нибудь тут?… — он помотал рукой у груди. — Они же телевизор этот в роддоме, чтоб мужиков отлавливать поставили — эт-точно! А потом начнется: пи-пи, ка-ка! А Надежда, как Пушкин — в лицее воспитывалась, заварить чай и то не умеет. Выходит, всё будет на мне: готовь, стирай, к грудям подноси — фигаро здесь, фигаро там! Зачем мне это нужно, сам подумай.

Виктор смотрел в свою кружку, а Толик, трактуя его молчание по-своему, продолжал:

— Опять же орать будет эта пиявка по ночам, а я нервный, еще хватану его спьяну табуреткой по голове и привет родителям — загремлю куда подальше…

— А тебе не кажется, что в таком случае тебе лечиться надо? — гнев уже закипал в Викторе. — А то вызовем бригаду психиатров, посодействуем.

— А может, тогда и в роддом меня свозите под конвоем, в смирительной рубашке? Учтите, только я кусаться буду! — руки у Толика уже нервно дрожали.

Рыжий подошел поближе. Толик допил пиво, и, не торопясь, пошел прочь…

— О, черт! Воблу забыл! — вдруг выругался вслух Виктор. Извлек рыбину из дипломата и стал зло оббивать её о край стола.

— Ничего, я передам, — рыжий взял у него из рук воблу и пошел к выходу.

Виктор потрясенно смотрел ему вслед.

 

Надя шла по коридору. Пожилая женщина-врач показала ей на свой кабинет и куда-то торопливо удалилась.

— А ну, посторонись! — остановил Надю сердитый окрик.

Надя прижалась к стене, и мимо неё толстая нянечка, та самая, которая сердилась на Катю в приемной, провезла длинную коляску, на которой, как куколки, рядком лежали младенцы.

Надя стояла, потупясь, старалась не смотреть на них, а нянечка, чувствовалось, что нарочно, провезла коляску медленно и так близко к Наде, что ей пришлось прижаться к стене и стоять так распятой, пока коляска не проехала мимо.

 

… — Да боюсь её, боюсь! Что я с ней буду делать? Я даже кашу не могу варить… Толик всегда обед готовил, — бормотала она сквозь слезы.

— Неужели он тебе нужен, чтобы кашу варить?! — воскликнула Катя.

Они сидели напротив друг друга в кабинете врача.

— Да нет! Одной быть не хочу. Я и так всю жизнь одна! Вам хорошо говорить. Не хочу, не хочу! — И вдруг, болезненно сморщившись, рукой потерла грудь. — Все на меня глаза пялят, все ненавидят!

— Болит? — Катя вдруг легко опустилась перед ней на колени, обняла за талию и подняла к ней лицо.

— Ну почему это именно все со мной?! — смотрела в сторону Надя.

— Наденька, сейчас детей кормят, попроси своего. Правда, попроси, — шептала Катя. — И грудь перестанет болеть, это от молока. И знаешь, как приятно, как сладко, когда он своим ротиком, а потом так засопит… — По лицу Нади скатывались слезы и тяжело плюхались ей на руки. — И вся жизнь у вас пойдет другая. И у тебя, и твоей дочки… — Надя высвободилась из Катиных рук и встала, чтоб выбежать из кабинета.

— Вспомни свою мать! — в отчаянии проговорила Катя. — Когда-то и она вот так решала… И решила! Ты её всю жизнь проклинаешь…

Надя, рыдая, опустилась на диван. Катя села рядом.

— Все будет хорошо, вот увидишь. Мы тебя не оставим.

Они сидели рядом и молчали.

 

Уже от дверей коридора Катя оглянулась: в глубине она увидела Надю, которая, догнав нянечку, что-то шептала ей на ухо. Та в ответ радостно обняла её и поцеловала.

А потом Катя ходила взад и вперед под Надиным окном и все время поглядывала на него, так что даже не заметила, как в подъезд вошла бывшая Надина воспитательница с цветами в руках.

Вдруг раздался слабый, из форточки на третьем этаже, голос:

— Екатерина Максимовна!

В окне стояла Надя и, сконфуженно улыбаясь, спинкой прижимала к себе ребенка, чтобы Катя могла рассмотреть его личико.

По лицу Кати текли слезы.

— Вот видите, уговорили! — улыбнулась проходившая мимо к машине «скорой помощи» врач. — А не верили!

— Это у меня от страха получилось —  пороху не хватило самой удочерить.

— Да вы что? С ума сошли? — врач даже остановилась. — От живой матери? Чтоб ей всю жизнь на себе грех носить?

— Да ведь? — почти радостно подхватила Катя.

— О себе только думают, вот народ! — говорила врач, торопливо залезая в машину.

Надя с ребенком в окне издали напоминала картину в раме…

Инна в спальне Кати осторожно открыла платяной шкаф и достала оттуда пестренький твидовый пиджачок.

Благоговейно надела его на себя, потом взяла в руки «журнал» и «указку» и пошла в детскую – там играли в школу.

При виде её сидевшие за маленьким столиком Петриков, Лиза, Антон и Олег, почему-то смущаясь, встали.

— Здравствуйте, дети! Садитесь… Откройте тетрадки.

Петриков какое-то время исподлобья следил за ней, такой новой, в строгом Катином пиджаке, а потом поднял руку:

— Инна Васильевна, а чего меня толкают! — проныл он.

Инна с трудом сдержала смех и обратилась к детям:

— Ребята, кто обижает нашего Петрикова? — Дети вертелись, еще не понимая правил игры. — Он у нас ведь самый маленький в классе, — Инна подошла к мужу, который стоял и корчил самые обиженные мины, встала на цыпочки, чтобы дотянуться до его головы и погладила его по волосам: — самый беззащитный, самый беспомощный…

— Инна Васильевна! — с чувством воскликнул Петриков, — но я на самом деле такой… — и он почти всерьез всхлипнул.

Дети смеялись, но уже тянулись к нему утешать.

— Конечно, ты на самом деле  такой, наш милый Петриков, — усаживала его опять на «парту» Инна, — успокойся, не плачь, мы будем жить дружно, правда, ребята?..

 

Автобус был набит битком, а Катя была прижата толпой прямо к кассе.

— Надеюсь, счастливый? — заигрывая, спросил у неё парень, по виду студент, когда она оторвала ему билет.

— Счастливый… — посмотрела она на номера, — через пять билетов.

— Беру все пять! — живо откликнулся парень и стал рыться в карманах.

— Дэвушка, пжалыста, на всэ! — встрепенулся вдруг подвыпивший мужчина с усами, сидевший напротив кассы. — Сдачи не надо! — Пародируя грузина из анекдота, сказал он и протянул Кате трешку.

Он сидел рядом с женщиной в сбившемся платке и с цветами в руках. Они ехали вместе, и его выступление предназначалось главным образом ей.

— Щастья хачу! Много щастья! — объяснил он всем и, улыбаясь, посмотрел на соседку. — Очень хочу, — добавил он ей без акцента.

Та добродушно, как своей, кивнула Кате, мол, разрешим мужикам подурить.

Катя просунула трешку в кассу, предварительно помахав ею перед публикой:

— Всё! Счастье продано!

— Это нечестно! Получается что же — кто богаче, тому и счастье?! — размахивал монетой парень.

Пассажиры смеялись, шутили. Только один мужчина смотрел на всю эту кутерьму с печальной усмешкой. Автобус остановился. Человек вышел. Двери закрылись.

Катя, увидев в окне вывеску «Дом Мебели», закричала, как оглашенная:

— Ой, моя остановка! Откройте!

Двери раскрылись. Она на ходу выпрыгнула и чуть не сбила кого-то. Это был тот самый «печальный человек».

— Извините, — пробормотала Катя, застегнула плащ, поправила сползший на бок берет.

— Ниже на лоб, ниже, — он жестом показал — как.

Она недоуменно посмотрела на него. Тогда он шагнул к ней и ловко поправил берет.

— Вы пьяный?! — она снова сбила берет по-своему.

— Я не пьяный, — услышала она за собой спокойный, насмешливый голос, — а вот вы пьяны — от жизни.

Катя удивленно повернулась к нему.

— Простите, я нечаянно наблюдал за вами… — Катя вся внутренне напряглась. — Вы так упивались этим «щастья хачу», так хотели его сами…

— Да есть оно у меня! — воскликнула Катя.

— … что мне стало жаль вас, — невозмутимо продолжал мужчина. — Я все-таки не могу! — и он опять поправил берет.

Катя проверила рукой и не стала менять. Только посмотрела ему в лицо непонимающим взглядом. Он не торопился что-то объяснять. Катя точно попала под его гипноз.

— Я сам раньше был таким, — он улыбнулся, — счастьелюбом.

— А сейчас что, вы его ненавидите?

— Да нет, просто знаю ему цену: пять копеек, от силы три рубля. –

Они пошли рядом.

— У вас что-то хорошее случилось, да? — спросил он.

Катя кивнула головой.

— А вот бывало у вас так? Никаких событий, никаких успехов и не влюблены ни в кого — одни во всем мире, а на душе светло и ничего не надо…

— Было! В детстве. Просыпалась так.

— Вот вспомните то состояние. Ничего не страшно. Даже мысль о смерти не пугает. И нет никакой мечты о счастье. Все просто, радостно, так? Это и есть состояние полноты. Вот к чему надо стремиться, а не «частя хачу».

— Да?.. Правда… А я сейчас проснусь и думаю, у-у-у-у, уже надо вставать, жить и сразу – тоска. Так бы, наверное, и лежала целый день под одеялом. Если бы мальчишки не поднимали. Двое – а как целый выводок поросят, ползают по мне, толкают, пинают, заставляют жить…

— Это вы мне специально – про детей? — улыбнулся он.

— Нет, — растерялась Катя. — Мне не туда, — остановилась она.

— А куда, туда? — он кивнул в сторону «Дома мебели». – Я могу проводить.

— Да нет, — почему-то смутилась Катя и за свой маршрут и за его предложение.

— Тогда давайте прощаться, — по-своему понял он её.

Мимо них сновали прохожие. Они отошли в сторону.

— А как достичь вашего состояния? — неожиданно для себя спросила она.

Мужчина почему-то засмеялся. Катя тоже, хотя и не хотела.

— Есть древний рецепт, очень мудрый – отказаться от всего…

— Да у меня и так ничего нет! — не дала ему закончить Катя.

— Я не договорил, — улыбнулся прохожий, — Отказаться от всех своих желаний, Желания нравится. Желания убедить другого в своей правоте… желания вкусно поесть. Все сладкое, сладостное для души – отрава.

— Как интересно! У меня младший — от сладкого… — она поймала себя на том, что опять говорит о детях, и замолчала. — Нет, а как же… Значит, вообще запретить себе чувствовать?! Допустим, любовь – в  широком смысле слова! Я сейчас в автобусе, среди этой толкучки подумала как раз противоположное вашему: как люди все-таки рады любить друг друга, чувствовать себя родными. Разве можно и нужно отказываться от такого желания?

— Вам просто повезло с автобусом, — усмехнулся прохожий. — В другом, наоборот, рады унизить, место захватить, власть показать. И все это тоже – желание любви, мол, смотрите, какой я!

— Ну, хорошо, — задумалась Катя, — А если не требовать любви, а только одаривать?

— Вы так можете?

— Я?!… Нет!

— Я — тоже, — засмеялся мужчина. — Да-а-а! А может, все-таки?..

Она сразу поняла его по тону и быстро сказала, как бы защищаясь:

— Мне сюда, — и указала на «Детский мир».

— Ну вот, а вы говорите: идти навстречу друг другу…

— Ну вот, а вы говорите: вам всего хватает, — так же грустно сказала она.

 

Катя уже из «Детского мира», сквозь витрину, грустным взглядом провожала его.

Он переходил улицу, вдруг повернулся в её сторону, словно почувствовал её взгляд, но её не увидел и быстро зашагал дальше, скоро исчезнув в толпе.

Катя невидящими глазами смотрела на маленькую кукольную мебель, украшающую витрину «Детского мира».

Мальчики спали. Горел лишь ночник. Катя расставляла в детской купленную игрушечную мебель.

Она не заметила, как в дверях появился вернувшийся с работы Виктор. Пораженный, он следил, как она любовно раскладывала игрушечную посуду по маленьким полочкам, накрывала стол, устраивала на стульчиках мишек, собак и клоунов.

— Привет, — сказал он шепотом и присел рядом. — Ты что ли купила?

— Привет… Я в детстве так мечтала… Мои куклы так и про­жили в обувных коробках…

— Но они же парни! — он старался скрыть свой испуг.

— Не бойся, я не свихнулась, — улыбнулась она. — Увидишь, мальчикам понравится… Так – во вторник тебе надо отпроситься с работы…

Надя полулежала на больничной постели и рисовала на Катиной записке кукольную принцессу. Изредка исподлобья косилась на окна. Их в палате было три, и каждое занято: женщины переговаривались знаками и жестами с мужьями, стоявшими на улице. Кто-то на веревочке поднимал неположенную в это время передачу.

Рядом с большой принцессой возникла точно такая же, но только совсем маленькая — «инфанта»… А потом аккуратно замазана той же, казалось, механической рукой..

Можно было прочесть Катины слова: «Мы все приготовим в комнате и встретим тебя с Витей. Все будет честь по чести. Не волнуйся. Е.М…»

 

— Вечером заберу! — Катя втолкнула своих мальчишек в комнату Таниной квартиры.

— Подожди немного! — жалобно остановила её Таня. – Сейчас мне телевизор цветной притащут, а у меня десятка — последняя, так не хочется отдавать… — Таня взяла с тумбы деньги.

— Какой телевизор? — удивилась Катя.

— Ну, в кредит взяла! Мужика-то нет, хоть телевизор будет…

— А я тут при чем?

— Может, мы вместе сумеем им не дать, ну как это… «на чай»? За доставку я в магазине уже заплатила!

— Не-е-е! — попятилась Катя к двери. Я всего этого сама как огня боюсь! — и открыла входную дверь.

Таня с умоляющим лицом стояла в дверях комнаты.

— Ну ладно, — Катя быстро вернулась в комнату, оставив входную дверь открытой. — Мальчики, репетируем! Сейчас войдут два дяди с телевизором. Твоя мама, — обратилась она к Костику, — дает ему десять рэ… Тань, протягивай! Будто я этот дядька, — пояснила она детям.

Таня, ничего не понимая, протянула ей бумажку. Катя, не глядя, сунула её в карман и продолжала, обращаясь опять к детям:

— А вы будто бы все её дети, должны броситься перед ней на колени, ухватить за юбку и закричать: мама, не отдавай последнюю! Ну, кричите!

— Мама, не отдавай последнюю! — не без юмора пропищал весьма артистичный Антон, а Олег от смущения полез под тахту.

— Ах ты, интеллигент несчастный! — стала вытаскивать его из-под тахты Катя. — А ну кричи! — Сама Катя с трудом сдерживала смех.

— Мама, не отдавай последнюю! — понял свою роль Костик, а Олег сразу высунулся из-под тахты – наблюдать за спектаклем.

— Ну, истошнее! Мама!!! Не отдавай последнюю!!! – закричала Катя, и её дружно поддержал Антон и Костик.

И тут вдруг Катя увидела в открытых дверях коридора двух мужчин, молодого и пожилого, держащих телевизор и изумленно наблюдающих за ними…

— Пока! — выкрикнула Катя всем и, давясь от смеха и одновременно умирая от смущения, бросилась из квартиры.

Таня стояла, как в столбняке. Костик и Антон, стоя на коленях, тянули её юбку…

 

… — Здесь? — Виктор с интересом озирался по сторонам.

Нагруженные свертками, пакетами, цветами, они медленно под­нимались по лестнице Надиного подъезда. Виктор был в новых джин­сах, тех самых.

— Я кроватку приготовлю, а ты полы быстренько, ладно? – она вертела ключ, но замок не поддавался.

— Только сейчас осознал странность момента, — улыбнулся он.- Мы с тобой впервые за три года вдвоем – гуляем.

— Гуляем! – она, жалобно вздохнув, положила голову ему на плечо. Он поцеловал её.

Дверь вдруг распахнулась, и за ней обнаружился Толик. Он был в домашнем, но как-то подтянут, смущен и выбрит. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга ошеломленные, потом пробормотали «здрасьте», и Толик скрылся в комнате.

Обескураженные,  Катя и Виктор прошли на кухню: на плите что-то жарилось.

— Чего он здесь? — прошептала Катя. — Опять за деньгами притопал?

— Сейчас мы его свяжем, на такси и к роддому!

— Ты уже вязал! Надо по-другому.

Она взяла сумки и постучала в комнату. Услышав»да»дрогнувшим голосом, вошла.

Комната была идеально прибрана. На комоде возле застеленной кроватки стояли бутылки и соски. Катя удивленно оглянулась.

Толик сидел, тупой и угрюмый, на диване, раскачивая голой ногой в тапочке.

— Между прочим, мы опаздываем, — сказала она, выкладывая пеленки.

— Я здесь дождусь.

— Зачем здесь?.. Вы там нужны,

— Да не люблю я всё это, мутота какая-то, чего-то говорить там, раскланиваться…

— Понимаю!.. Я сама такая… Но надо! — Она вытащила бутылку шампанского и поставила её на стол. — Вы не о чем не беспокойтесь… За мной вы — как за каменной стеной.

Он взглянул исподлобья на неё и резко встал.

— Ну ладно, но только в последний раз!

Катя несколько истерически засмеялась.

Виктор на кухне переворачивал котлеты.

 

— Это нянечке, — Катя вытащила  из кармана плитку шоколада и протянула ее Толику.

— Я лучше её сам съем, — Толик засунул шоколад в карман.

Они  стояли у подъезда роддома и ждали. Он ерзал и мучительно вздыхал, она тоже нервничала.

— А это медсестре, — протянула она ему трешку.

— А ей-то за что?!

— Ну, обычай такой – выкуп называется, она вручает тебе ребенка, а ты ей даешь выкуп.

— Он мне даром не нужен, а тут еще трешку за него, — ворчал Толик, но деньги спрятал.

— Давай! — вышел из дверей Виктор.

Толик засуетился, пошел было, но Катя крикнула: «Подожди», он шарахнулся, вернулся. Катя сунула ему цветы, еще раз крикнула: «Стой», но теперь Виктору, потому что тот забыл пакет с одеждой для ребенка и Нади, а вернулись они оба, и Катя на мгновение уви­дела капли пота на лбу у Толика…

Когда три человека, а с ним еще кто-то, вышли из дверей, Катя не сразу поняла, что это Толик несет на руках кружевной сверток, а это Надя идет рядом с ним, и это Виктор вертится вокруг них, показывает, где их такси…

Надя вспомнила про Катю, только уже садясь в машину, растерянно оглянулась, поискав её глазами.

— Езжайте одни! — крикнула ей Катя и замахала рукой. — На днях заеду!

Виктор захлопнул за Надей дверцу, и машина поехала.

— Пусть там дальше черти что, но все-таки это было! — выпалила Катя. — Витя! ЭТО ЖЕ БЫЛО! — она порывисто поцеловала мужа.

 

Глава VIII. «МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ»

 

Они медленно шли по осенней аллее.

— Тебе обязательно сейчас на работу? — жалобно спросила она, увидев, что он взглянул на часы.

— Обязательно… Ну что ты? Не грусти.

Но у Кати почему-то задрожали губы, а глаза наполнились слезами.

— Ну ладно… — после паузы сказал Виктор, остановился и взял её за плечи. — … Можно вам сегодня назначить свидание? — С расстановкой спросил он.

— Свидание? Какое? — не поняла его тона Катя.

— Свидание. В двадцать ноль-ноль у кинотеатра «Встреча».

Лицо Кати расплылось в глупой смущенной улыбке.

— А что? Можно! Таньку предупредили…

— У-у-у! — поморщился Виктор. — Весь кайф испортила.

— Ну, извини, я сейчас, сосредоточусь… — Катя опустила голову, глубоко вздохнула, а когда подняла голову, была уже другой, преображенной. — В общем-то, я не против.  Давайте встретимся, — сказала она игриво.

— Ишь!!! — погрозил он ей пальцем. — Сразу кокетничать!

— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — И нет!

— И да!

— И нет!

— И да!

— Ну, хватит. Значит в восемь. Я тоже еще успею одно дельце провернуть, — и Катя бросилась к телефонной будке.

— Какое еще дельце? — подозрительно спросил он ей вслед.

— Общественной важности! — крикнула она, уже набирая номер.

Озадаченный, он почесал в затылке и пошел к автобусной остановке.

 

Ребенок лежал на диване.

Толик и Надя склонились над ним. Все втроем они напоминали картину «Святое семейство».

— Уродина, но вся в меня! — констатировал Толик.

— Не-а, хорошенькая.

— Ты что этим хочешь сказать, что я тоже из себя ничего?

Ребенок сморщился и заплакал.

— Тише! — испугалась Надя.

— А что с ней надо вообще-то делать? — настороженно спросил Толик.

Надя пожала плечами.

— В мусоропровод, может? И дело с концом! — пошутил он.

— Дурак! — отмахнулась Надя.

— Ну, покорми.

— Да недавно кормила. — Ребенок между тем успокоился.

— Может, искупаем?

— Сказали, пока нельзя.

— И что, она так и будет лежать?

— Пусть лежит, тебе что, жалко?

— Не жалко, но надо же что-то делать!.. О, идея! Где тут у нас доктор Спок? А то твоя Катька придет – экзамен еще устроит!

Аккомпаниатор, Борис, пробовал инструмент.

Лариса ходила, в своем кожаном пальто, по огромному залу усадьбы, со скептическим видом пробуя пыль на зеркалах.

— Вот если бы параллельно нашей гимнастике открыть гимнастику для малышей, — возбужденно шептала Катя Майе. Они стояли, облокотившись на перила, на лоджии золотого от паркета и зеркал зала. — Представляешь, в этом зале занимаются мамы, а рядом – в другом зале — их дети. Ведь многие женщины не могут заниматься, потому что детей не с кем оставить…

— А ты не хочешь, — заявила Майя, — чтоб потом эти мамочки со своими детками еще в бассейн — за ручки!

— А что — и бассейн можно?!

— А может лучше баню? Сауну?.. Ее уже начали делать.

Катя, чувствуя какой-то подвох в словах подруги, глубокомысленно задумалась.

— Надо было раньше думать! — злорадно сказала Майя. – Тебе предлагали, а теперь здесь ужа другой хозяин, спасибо и на этом, — кивнула   Майя в сторону зала.

— Да-а-а… — сокрушенно протянула Катя. — Ну ладно, мы что-нибудь придумаем… Ты не представляешь, что это за гимнастика! Когда я сейчас стираю, или вешаю белье, или мою полы, я чувствую, что я двигаюсь – мои руки поднимаются, опускаются, касаются вещей: такое счастье! А раньше я боялась лишнее движение сделать. И вот я еще думаю, а наша душа? Если мы тело свое не знаем, не чувствуем, не заботимся  о нем, то о душе тем более?

— Душа обязана трудиться… и день, и ночь, — вяло продекламировала Майя, внимательно наблюдая за Ларисой, которая теперь что-то обсуждала со своим аккомпаниатором.

— Именно! А ты понимаешь, что обозначают эти слова?

— По-моему, она изменяет Ефиму – вот с этим, — подытожила Майя итог своих наблюдений.

— По-моему, тоже изменяет, но вряд ли с этим, — сказала Катя и продолжала: — Труд души – это ведь не книжечки читать и музыку слушать…

— Смотря какие книги и какую музыку! — возразила Майя.

— Я тоже так еще недавно думала! Инну так воспитывала, и сама… А теперь по-другому, — запальчиво ответила Катя. — Ну что, прочитал, попереживал, слезами облился, в общем, очистился за чужой счет и пошел дальше по жизни, как ни в чем не бывало?! С собственными, зауженными, усредненными чувствами…

— А что ты предлагаешь? — Майя теперь изучала аккомпаниатора.

— Потому что мы сами закрыли нашу душу вот на такой амбарный замок, боясь её потревожить, чтобы «душа была спокойна»… – Кате было важно додумать свою мысль до конца. — А она там, в заточении, хиреет, полуразвитая, темная, только корчится иногда и взы­вает. От этого мы и страдаем…

— Ага, — опять усмехнулась Майя. — Как тело от физической недогрузки! Прямо выступление на школьном диспуте…

— Мы и не ведаем, какие потрясающие чувства есть на свете: милосердие, сострадание, жалость, раскаяние… и как они расправляют душу…

— Тренируют! — поправила Майя.

— А уж про любовь я вообще молчу, что такое истинная любовь…

— Ты лучше скажи, хватит у ваших баб милосердия терпеть меня с моими формами в трико? — перебила её Майя.

— Лариса! — обрадовано крикнула Катя. — Она тоже хочет заниматься! Покажите ей, а?!

— Да ничего интересного! — подняла голову Лариса.

Но Борис, взглянув на Майю, уже заиграл что-то уверенно и патетично, и Лариса не выдержала, каким-то неуловимо изящным движением сбросила пальто,  выскользнула из сапог и, разутая, в юбке и свитере, небрежно стала делать свои упражнения.

… В огромном зале маленькая женщина всем своим существом тянулась вверх.

Её танец, как в зеркале, отражался в лицах Кати и Майи.

Катя обняла Майю:

— Если бы ты знала, как жить хочется… Как хочется жить!

 

Катя долго ходила по мебельному магазину.

На гарнитуре «Оливия» по-прежнему стояла дощечка с надписью: «Сегодня в продаже нет».

Катя сложно вздохнула, подалась дальше, потом вдруг что-то вспомнила, взглянула на часы и опрометью бросилась к выходу…

Виктор стучал в стеклянную дверь кинотеатра, а Катя от страха и неловкости забилась за телефонную будку.

— Иди сюда! Иди!  — отчаянно жестикулировал ей Виктор.

— Я стесняюсь! — громким шепотом объяснила Катя, высунувшись из будки.

Дверь открылась, Виктор стал совать женщине в униформе деньги, но та, видимо, была неумолима.

— Нет, я просто унижена… — сказала Катя, когда Виктор, обескуражено разводя руками, подошел к ней. Сказала с такой не­выразимо забавной интонацией, что он засмеялся. — Я унижена! Унижена! — с трудом превозмогая смех, громко, на всю улицу, провозг­ласила Катя. — Почему во всем городе нет кинотеатра, куда бы могли пойти родители, уложив спать своих детей?!

— И дети, уложив спать своих родителей, — поддержал чей-то голос. Парочка, с ухмылкой оглядываясь на них, удалялась в сторону кафе.

— Устами младенцев… — Виктор поволок Катю вслед за ними…

Толик ел котлеты прямо со сковороды и одновременно читал Спока.

— На! — протянула Надя ему тарелку и бумажную салфетку.

— Так вкуснее, — проговорил он и опять уткнулся в книгу.

— Тебя не перевоспитаешь! — вздохнула Надя. Постелила салфетку себе, а рядом с тарелкой стала раскладывать нож и вилку. Она, видимо, забыла, с какой стороны и что надо класть, потому что несколько раз меняла нож и вилку местами.

— Нож с правой, вилку с левой, — не глядя на неё, но чувст­вуя её манипуляции, продиктовал Толик.

— Хитрый ты! — покачала головой Надя.

— Это ты хитрая! Кто будет мыть? — он кивнул на её тарелку.- Ты или я?

— Ты! — невозмутимо ответила Надя.

— Вот что, Надюша… — он отложил книгу, но не закончил: посмотрел на ребенка. — А чего она молчит?

— А чего ты к ней привязался? — ревниво ответила Надя. — Пусть молчит. — Но сама тоже тревожно прислушалась.

— Слышишь, не дышит!

Они разом бросились к ребенку и опять нависли над ним.

…Бледное маленькое личико казалось неподвижным.

— Тетя Нина! — вдруг истошно выкрикнула Надя и метнулась к двери.

Вбежала Нина Власовна. Ребенок уже кричал.

— Ах, они негодяи! — засюсюкала над ребенком она. — Обижают! Пойдем отсюда! Ну их! — и она вышла с девочкой на руках…

— Знаешь, что надо делать? — повернулся Толик к Наде. — Перестановку!

— Зачем?

— Затем, что… — Он взял Спока в руки. — Кроватка должна стоять рядом с постелью матери. В комнате, чтобы никакого хлама! Это вот всё что? — Он обвел салфетки и безделушки.

— Ретро!

— Какая еще ретра?! Всё на вынос! Будет а ля натураль!  — Он повез кроватку. — И Катькиного духа станет меньше…

В ресторане почему-то народу было мало.

— Знаешь, у меня дома шикарный ужин. Давай по-интеллигентному, просто вина и кофе, а приедем домой… — радостно лопотала Катя.

— Как хочешь!

— А может, неудобно, а?

— Мы, кажется, совсем одичали. Ну, давай закажем. Что?

…Они сделали заказ и теперь ждали. С непривычки было неуютно.

— Давай о чем-нибудь говорить,  — сказала она.

— Давай.

Помолчали. Катя смотрела на парочку влюбленных, сидевших поодаль. Те тоже молчали. Но их молчание и взгляды были другими.

— В пятницу у нас конференция, мой доклад и лукьяновский, так что…

— Волнуешься?

— Этот проходимец все-таки защитился, представляешь? Не у нас, конечно, в другом месте.

— И что?

— Если прорвется в завы, хана всей тематике. Он из этих — «чего изволите». Вчера ратовал за свободную миграцию рабочей силы, а сегодня предлагает чуть ли не пожизненно прикрепить каждого к его станку.

— А помнишь, ты мне стихи писал? «Могу ли смеяться я вдали от тебя? Могу! Могу ли думать вдали от тебя? Могу! Могу ли дышать я вдали от тебя? Могу»…

— «Но жить вдали от тебя — не могу», — закончил Виктор.

— Почему бы тебе не продолжать в том же духе?

— Вот уйду на пенсию…

Она вздохнула. Он проследил за её взглядом.

— Куда это все потом девается? — она смотрела на влюбленных.

— Переходит в другой вид энергии. Любовь не уничтожается. Она может только возрастать — как в физике энтропия. А уничтожа­ются лишь иллюзии. Запомни — если прошло, значит и не было. Мыльный пузырь был.

— Неужели ты думаешь, что у них это «мыльный пузырь»?

Она смотрела, как влюбленные, соединив руки на столе, нежили и ласкали ладони друг друга, как откидывала она волосы, как мерцала у неё на губах улыбка и блестели глаза…

— Жаль было бы… Но пузырь-то, он ведь тоже… переливается. Кого она видит сейчас перед собой? Уверена ты, что ЕГО? А не свою грезу… А он? А вдруг потом орать будут друг на друга из-за помойного ведра?

— Как страшно ты говоришь… — Кате на миг показалось, что за столиком сидят действительно слепые девушка и парень, и оба смотрят в себя. — А мы? Мы с тобой видим друг друга?

— Давай присмотримся, — улыбнулся Виктор. — Я вижу… что-то кудрявое, синеглазое, бледнолицее… довольно вздорное,  но в общем-то милое… И все-таки весьма загадочное.

— А я… — На глазах у неё вдруг выступили слезы, и она отвернулась. — Я тут одного человека встретила, — заговорила она уже спокойно. — Учил жить. Все учат жить, Ефим, ты, он…

— Ты — больше всех, — в тон ей сказал Виктор.

— Он от желаний меня отговаривал, — продолжила свое Катя и, увидев круглые глаза Виктора, засмеялась. – Ну, как и ты!

— Я от желаний тебя не отговариваю. Я их пытаюсь направить!- Виктор прочертил руками коридор от Кати к себе.

— Вот именно!  — воскликнула Катя. — А он не пытался. Странно так. Прошел человек. А потом растаял. Навечно. Как умер. Иногда мне кажется, что жизнь — это сплошное движение людей в поисках друг друга. Жизнь — это одна бесконечная встреча… или ожидание этой встречи.

— Значит, встретишь его! Не грусти, — он тоже стал грустным.

— Его встречу, другой растает… — она смотрела в окно.

— Однако у тебя и аппетит! — возмутился он. Подошедший с подносом официант, по-своему поняв фразу Виктора, с интересом посмотрел на Катю. Та, заметив, смутилась.

— Больше не будет заказов? — спросил официант.

Сердито стрельнув глазами в мужа, Катя отрицательно мотнула головой, а тот давился от смеха,…

— Я хочу всё, всех и навсегда, — объявила она, когда официант ушел.

— В числе всех могу затесаться и я? В общем-то, это мне близко по ощущению. Кто знает, может, у нас все только и начинается, а? Самое интересное? Самое прекрасное?

Катя рассмеялась на какую-то свою, видимо, лукавую мысль.

— Самое интересное действительно впереди. Знаешь, сколько мы должны?

— Сколько? — Виктор сделал испуганные глаза.

Катя достала записную книжку и, раскрыв, пододвинула ему.

— Здесь все расходы и приходы. Это вот, — она торжественно провела пальцем,  — сколько я заработала на машинке: 68 рублей 40 копеек.

— А я тут втерся в один хоздоговор,  — сказал Виктор, небрежно вытащил из пиджака пухлый конверт и положил его на записную книжку. — Оприходуй.

— Двести восемьдесят?! — округлив глаза, прочитала она на конверте. — И молчал!.. Подожди. — Она стала быстро-быстро писать что-то на листке. — Если снять наши, эти двести восемьдесят и то, что осталось от Ефима и деньги за палас… В общем, — торжественно провозгласила она, — считай, что мы свободны от долгов.

— И от финансовых накоплений, — засмеялся Виктор. И вдруг замер, увидев, как жена непринужденно вытащила из сумки целлофановый пакет с деньгами, тот самый, который когда-то не знала, куда припрятать. Потом, как ни в чем ни бывало, вытащила мужнины деньги из конверта, положила в пакет, а одну купюру сунула в кошелек. — Ты что, таскаешь их всегда с собой? — удивился он.

— Советский человек должен быть всегда при деньгах — мало ли что выбросят. Да чего ты боишься, зато у нас грабителей нет… Вот,- удовлетворенно похлопала она по пакету, — хоть сейчас отдавай Ефиму.

— А гарнитур значит отменяется?

— Главное — свобода! — и Катя звонко чокнулась с мужем.

— Ты растешь прямо на глазах! — восхитился он.

— Ты тоже, — усмехнулась она. — Какой-то договор…

Подошел официант. Катя инстинктивным движением накрыла ладо­нью пакет. Так и застыла в параличе, но деньги из пакета торчали.

Расставив кофе, официант отошел, весьма озадаченный. Катя с Виктором вышли из «стоп-кадра» и сдавленно захохотали. Виктор взял пакет и отправил его в свой карман.

• Завтра после работы навещу Ефима и отдам. То-то удивится старче.
• Нет, не надо… Сейчас не надо… Дай, пожалуйста, – улыбка сползла с Катиного лица.

Виктор тоже перестал улыбаться. Вытащил деньги и отдал их ей.

— Он может это неправильно понять. Я сама… Потом.

— Хорошо, — он смотрел на неё печальными глазами.

— Что ты так смотришь, ты же ничего не понимаешь…

— Что тут не понять, Катенька. И ежику ясно. Я ведь знаю, это трудно — идти навстречу другому. Ты даже игрушки вон покупаешь, какие тебе нравятся, а не детям — для себя.

Она долго сидела с опущенной головой. Потом тихо сказала:

— Теперь я вижу тебя. Ты просто мертвец. Вычислительная  машина.

— Катя!

— Подожди, — жестко прервала она его. — Я хочу какое-то время пожить одна, с детьми. Ефим с Ларисой согласны сдать для нас полдачи…

— Ты что, уже говорила?!

— Бесплатно, не беспокойся! Потому что Ефим болен, а Лариса работает. Ты, надеюсь, не возражаешь? Ты ведь у нас благородная натура. Я поеду в субботу, отдам долг и обо всем договорюсь. Тебе тоже полезно пожить месяца два одному. — Она стала собираться.

Он тоже. Открыл дипломат, достал кепку…

— Катя! Ну, в конце концов!.. Да что ты видишь?! Видишь, я как на иголках? Видишь? Потащила сюда, в этот идиотский ресторан, когда мне надо еще столько обдумать… — Он все пытался закрыть дипломат, тот не закрывался. Виктор открыл его обратно и увидел измятый букет цветов. – Тебе, забыл… — положил он цветы перед Катей.

— Вот и отлично! Поживем отдельно и обдумаем, не мыльный ли пузырь мы с тобой выдули! – Она тщетно пыталась затолкать цветы в сумку.

И можно было уже идти, а они все сидели и не могли сдвинуться. Как и те влюбленные – вдалеке.

Официант издали смотрел на эту странную парочку, пытаясь понять смысл происходящего. И понимал – по-своему…

 

Катины мальчики спали вдвоем, на тахте. Катя сидела в плаще, на краешке, сосредоточенно выслушивая очередные Танины неурядицы.

— … Я его и чаем напоила, и с Костиком познакомила. Так поверила, знаешь. Говорит, это вы сами устраиваете эту помойку. Мол, он сидит за своей баранкой, и кроме этого ему ничего не надо, а мы сами лезем, подносим им эти рублики на блюдечке с голубой каемочкой, сначала он, мол, не брал, а потом назло… Трепач! — Таня посмотрела на Катю. — Меня не проведешь. Я чувствовала, что-то тут не то, не может быть, чтоб хороший человек работал в таком месте…

— Все равно невероятно, — перебила её Катя. — Зачем ему красть?

— А он не считал, что крал! Он считал, что это я ему на блюдечке!! С голубой каемочкой!!!.. Вот как сейчас помню, здесь лежала, — Таня похлопала ладонью по полированной поверхности тумбы.

— Может, ты забыла, в другое место переложила? — устало допрашивала Катя.

— Да брось, просто сволочь он и всё! Еще свидание назначил…

— Ну, теперь-то он не придет!

— Пусть только попробует…

— Нет, невозможно!.. Подожди! — Катя от волнения даже вытерла пот со лба.  — Значит, она лежала здесь, потом ты мне эту десятку протянула… — она засунула руку в карман плаща.

Среди перчаток, ключей, автобусных билетов перед изумленной Таней лежала скомканная десятка.

— Господи, — и смеялась и плакала она, расправляя бумажку, — бедненький мой, невинный, чуть его с лица земли не стерла, а ты знаешь, ресницы у него вот такие, а глаза зеленые и чистые-пречистые…

Надина комната приобрела совсем другой вид: мебель переставлена, ни следа от стиля «ретро», зато везде, где можно, висели картинки актрис, машин и лошадей из настенного календаря.

Горел маленький ночник, Надя, видимо, как кормила, лежа, ребенка, так и заснула, прижав его к своей груди.

Талик не спал. Он лежал, рядом с ними, подложив локоть под голову, и все смотрел на два личика возле него. Лицо у Нади было совсем детское…

Глава IX. ТУПИК

 

Пьянка была грандиозная.

Мощный хор мужских голосов призывал:

— Распрягайте, хлопцы, коней… — Впрочем, дальше одной строчки не шли.

Виктор сидел в обнимку с Ножкиным в углу дивана, перед ними стояла табуретка с персональной бутылкой водки, картошкой в мундире и селедкой.

— Не, Вить, мы еще этого Лукьянова! — пьяно утешал его Ножкин, хватая в воздухе кого-то за горло. — Но честно… только между нами… Старик, ты был обречен. А знаешь, почему? Потому что не обмыл победу. Помнишь? Так нельзя. Это не по-советски. Конечно, Оливия там… Я понимаю, старик. Между нами. Но победу надо обмывать. Иначе будешь пить только горечь поражений. — Он налил в стаканы водку и задумался. — Неплохо сказано, а? Выпьем горечь поражений. — И чокнулся с Виктором.

— Ни черта ты не понимаешь! — поморщился Виктор. — При чем тут Оливия! Знаешь, как человек из обезьяны произошел?

— Работал над собой, — засопел Ножкин. — Политинформацию слушал.

— Слушай сюда, — потребовал Виктор. — После поединка самцов самка всегда уходит с кем?..

— С победителем, естественно.

— А однажды вот она осталась с побежденным.

— Пожалела?! — не поверил Ножкин.

— Пожалела! Это и были первые люди. Ясно?

— Интересная гипотеза.

— Мы живем в революционную эпоху, и пока женщины не пойдут за теми, кто ищет истину, а не положения в обществе или благополучия — никакой новой жизни не будет, я это четко понял. — И Виктор выпил.

— А чем плоха эта? — зажмурился Ножкин, тоже выпив. — Все хорошо! Главное, жить хорошо…

— «Матушка яблонька, схорони нас с братцем!» — читала вслух Катя надписи на экране. — «А яблоня ей в ответ: съешь мое яблочко, тогда схороню»…

Пока женщины в зале делали гимнастику, Катя в кабинете Майи показывала детям диафильм. Кабинет был затемнен, дети — их набралось с десяток — расположились свободно, кто-то даже уселся на полированном начальственном столе. На стульях повсюду лежала одежда.

— «Матушка печь, укрой меня с братцем от Бабы-Яги!» — «Отведай моего пирожка»… Маша с Ваней отведали пирожка, печка их и спрятала…»

Женщины в спортивных трико, закончив занятия, тихо на цыпочках входили в кабинет и, отдышавшись, досматривали диафильм вместе с детьми.

— «Схватила Маша братца и побежала домой. А дома отец с матерью плачут. Горюют, что детки их пропали, злая Баба-Яга их съела. «Живы мы!» закричали тут Маша и Ваня и кинулись в объятия к отцу и матери. То-то было радости в доме. Тут и сказке конец».

Женщины захлопали Кате в ладоши и как машенькины родители — со смехом бросились к своим детям в объятия. Те тоже вошли в роли. «Хэппи энд» получился шумный.

Женщины переодевались, дети что-то взахлеб им рассказывали.

— Нужен график, кто в следующий раз с детьми? — громко объявила Майя.

Лариса, отвернувшись к открытому окну, молча курила. Вид у неё был нарочито отрешенный. Может быть, потому, что вокруг было столько счастливых мам и детей?

Катя хотела подойти к ней и не смогла…

… Потом, когда все разошлись, Майя, уже переодетая, сидела за своим начальственным столом и набирала номер телефона.

Катя складывала диапроектор.

— Такой талант пропадает! — наставляла Майя подругу. — В школу тебе надо, а не благотворительностью заниматься! Алло?.. Ножкина, пожалуйста…

— А может, это мое предназначение? — Катя раскладывала пленки по стаканчикам.

— Что-о-о? — изумилась Майя. По телефону, видимо, пошли разыскивать её Ножкина, так что она продолжала свой разговор с Катей. — Ты посмотри на себя — на кого стала похожа? И вообще как ты живешь? С этой Надей у тебя что ли дом общий? Или, может, с этой Инночкой? Ну, кудахтала ты над ней с седьмого класса, а толку? Обыкновенная мещанка выросла… Да? — отвлеклась она на телефон. — Жена, да… А чем закончилось?.. Спасибо, — и медленно положила трубку.

— Мещанки ни в чем не сомневаются, не ищут, не мучаются, а Инна… Тем более, что я ей многим обязана.

— Чем интересно? Тряпками?

— И тряпками. А что? И тебе ведь перепало кое-что. Просто у неё такая душа редкая: ей нравится всех одаривать. Да, и тряпками! И пирожными! И просто улыбкой…

— И все бескорыстно? — засмеялась Майя.

Катя опять долго собиралась с силами. Наконец, как терпеливая учительница, начала объяснение с самого начала:

— Видишь, — кивнула она на пленку в руках, — съешь мой пирожок, говорит печь, отведай моего яблочка, выпей моего киселька… — тогда! Корысть — чтобы взяли — мое, понимаешь? И Инна умеет этой корыстью заражать других… А Надя, например, умеет брать. Безропотно. Нравится или не нравится — всегда благодарная. Верит, что дают хорошее. Думаешь, это все умеют? Я однажды ехала в электричке, есть чего-то захотелось, а напротив тетенька какая-то помидоры с хлебом ела. Мне предложила. Думаешь, я взяла? Всю дорогу потом смотрела за окно, слюни глотала, ну не дура ли?

— Дура, конечно, — засмеялась Майя.

— Мы с Батаевым вообще не умеем этого делать — брать друг у друга. Не свое. Меня раздражает его вечное благодушие, беспечность, одна работа на уме — и никаких проблем…

— У тебя тоже один дом, — осторожно возразила Майя.

— А ощущение, что я на себе весь мир несу!.. Он совершенно не способен взять на себя хоть немного моей тяжести. А меня он, вообще, хочет выстроить по собственному образу и подобию. Помнишь песенку нашей юности: «Стань таким, как я хочу!» Вот и он так со мной… Это же как не любить надо, чтобы этого требовать…

— Вы поссорились? — наконец-то поняла состояние Кати Майя.

— Решили пока разъехаться на два дома, как Ефим с Ларисой, — усмехнулась Катя. — А что? У них, по крайней мере, честно…

— Д-а-а… — потрясенная, протянула Майя, — тоже найдешь себе аккомпаниатора… — И сообщила то, что узнала по телефону: — А ты знаешь, лукьяновский проект утвердили.

Катя какое-то время, пораженная, смотрела на неё, а потом опустила голову.

— Не расстраивайся, — смягчилась Майя.

— А я не расстраиваюсь, — взмахнула головой Катя. — Наоборот… Просто до смерти жаль ту девочку… ну себя, какой я в детстве была. Меня звали Наташей Ростовой. Была восторженная, пылкая, возвышенная. — Катя горько засмеялась. — И пропала! Вместо неё какая-то грымза и мужененавистница. Нет, пора уходить из этого мира… Напортила здесь, напачкала, все перепутала… — На глазах у неё стояли слезы. Она смотрела на своих детей, как они возятся в углу.

Антон с Олегом, а вместе с ними Майкина дочка разбирали стоявший в углу ящик с сантехническим оборудованием. Замысловатые детали их интересовали больше, чем игрушки, стоявшие тут же.

— Ой, дай! — вдруг увидела Катя, как Антон возится с дверной ручкой — такой же, как у них в ванной, — я отдам деньги. – Она подошла к ящику и взяла ручку.

— Да бери…

— Зачем мы только родились на свет? — продолжала Катя, вытирая слезы. — Чтобы узнать, как обманчив мир, и что твой удел — утонуть в трясине быта?! А тот, на кого ты надеялся, как на бога, с ним остается только сводить счеты!

— Катя! — ласково позвала её Майя. — Вспомни, что ты мне говорила? О душе и о чувствах?

Катя только рукой отмахнулась, мол, ерунда, наверное, какая-то.

— Ничего себе! — возмутилась Майя. — Я, может, начинаю жить по твоим заповедям, а ты уж и забыла про них! — Катя улыбалась сквозь слезы. — Просто душа твоя сейчас скорбит, стоя перед бездной человеческого несовершенства, — торжественно заговорила Майя, — и тем радостнее будет миг, когда она убедится, что мир полон гармонии и весь устремлен к совершенству.

Катя расхохоталась:

— Здорово ты меня спародировала… Но правда, в детстве я мечтала о такой длинной-длинной парте, на которой бы сидели все те,  кого я люблю, это и взрослые, и ребята со двора и из других классов. Так мне хотелось соединить всех… Правда, в этом что-то есть, что на парте, да? Длинной-длинной?

Помолчали.

— Ну, трепись дальше.

— О чем?

— О чем угодно.

— В голову что-то ничего не приходит… И домой идти не хочется.

— У тебя все будет, — помолчав, сказала Майя. – Ну, эта… твоя длинная парта.

— Как? — полная надежд, воскликнула Катя.

— Не знаю. Но будет. Я ужасно тебе завидую. Что вот я? Живу спокойно, всем довольна, — грустно заговорила Майя.

— И хорошо! — почти испуганно воскликнула Катя и обняла подругу. — Для гармонии мира! Поэтому я и люблю тебя! Что бы я без тебя делала?!

Катя в плаще, с детьми, которых она держала за руки, стояла в дверях гостиной. Кругом был погром.

Её муж, обнявшись с Ножкиным, спал, сидя на диване.

Утром, когда дети еще не проснулись, а она стояла над плитой, над закипающим чайником и не знала, с какого конца приступить к уборке, сзади её обнял бородатый толстяк.

— Ножкин!  — испуганно выдохнула Катя. — Да ну тебя!-

И, воспользовавшись своим испугом и сердитостью, выпалила: — Сами будете убираться, ясно?

— Слушай, начальник, ты меня обижаешь, — возмутился Ножкин.-

Само собой. Только это… испеки блинков, а? Как в прошлый раз — на усобицу. Твой Виктор такой жлоб — угощает одними баранками.

— Зачем тебе блины? — чуть не заплакала Катя. — Мне жить не хочется, а тут ты с блинами. И так… — Она шлепнула Ножкина по обширному животу.

Тот скосил глаза вниз:

— Ты не поверишь, — доверительно сообщил он, — но именно потому, что он такой большой — он всегда пустой…

 

Катя смотрела, как Ножкин уминает её «блинки», и вздохнула вдруг с завистью:

— Был бы ты моим мужем, как мне было бы легко!

— Я поговорю с Майей, — с набитым ртом невозмутимо ответил Ножкин. — А ты с Витей, лады? — и, подмигнув, отправил в рот новый блин.

День был пасмурный. Дул сильный ветер.

Не доходя до дачи, Катя остановилась, словно сомневаясь, идти ли дальше. Постояла, потом все-таки пошла.

 

Ножкин с Виктором — голые до трусов — вершили в Катиной квартире уборку — с подлинно мужским размахом. Мальчики помогали им: разливали лужи, а потом возили по ним тряпкой — параллельно уборке взрослые занимались трудовым воспитанием.

Раздался звонок.

На пороге перед Виктором стояла Надя с ребенком на руках.

— Я не могу больше! — и она заплакала.

Из коридора на них смотрел потрясенный Ножкин, потом он отпрянул в комнату.

Виктор молча взял ребенка и понес его туда же.

— Это будет моя сесленка, ладно? — побежал за отцом Антон.

— Чего это твоя? — возмутился Олег. — Может, моя.

— Ну, старик, ты даешь! Я думал, это одни разговоры, — шептал Ножкин, лихорадочно одеваясь. — Оливия, да? — мотнул он головой в сторону коридора.

— Она самая, — хмуро ответил Виктор.

— Теперь я Катьку понимаю, а тебя — нет.

— Она что, жаловалась на меня? — насторожился Виктор.

— Не то слово! Жить ей не хочется, понял? — Он взял в руки свой дипломат. — Слушай, меня жена съест. Ты извини, старик, я побежал, ладно? Вы тут как-нибудь сами… Здрасьте, — он стыдливо проскользнул мимо Нади в дверь.

Калитка была открыла и слегка поскрипывала. Катя почему-то испугалась, на звонок нажала не сразу, а потом неуверенно пошла по дорожке к дому.

На крыльце появилась Лариса. Лицо у неё было утомленное и старое.

— Здрасьте! — сдерживая испуг, проговорила Катя. — А Ефим Павлович?

Лариса знаком пригласила её идти за собой, и только когда они вошли в комнату и сели, она проговорила бесстрастно:

— Он в больнице, я все-таки уговорила его лечь…

Кате почему-то стало нехорошо от этого сообщения, она смотрела на Ларису, ожидая от неё дальнейших разъяснений, но та молчала, уставившись в одну точку.

— Ему хуже стало? — робко, чувствуя что-то непоправимое в этой ситуации, спросила Катя. Лариса не ответила. Воцарилась долгое молчание. — Я деньги привезла. — Катя вытащила пакет. – Мы должны были ему. — Лариса неопределенно пожала плечами. — Я, наверное, не вовремя… — Катя встала. — А в какой он больнице? Я съезжу.

— Что? — очнулась Лариса. — А, он в восьмой, знаете? Вы что, уже уходите? Подождите, я посмотрю расписание электричек.

— Я тут на всякий случай по дороге купила сосиски и тут еще… — Катя неуверенно открыла сумку. — Может, вам оставить?

— Может, тогда и покормите меня? — засмеялась Лариса.

— Давайте! — живо откликнулась Катя.

— Да что вы, я пошутила. Вспомнила про вашу «Матрену» у Ефима.

— Давайте-давайте! — Катя почему-то обрадовалась и стала вытаскивать продукты. — Он вам рассказывал, да?

— Катя, — вдруг беспомощно сказала Лариса. — А Ефим… Мне сегодня в больнице сказали… Ему даже операцию не будут делать. Только пробу возьмут и выпишут. — Катя, все поняв, молча обняла Ларису. В её руке, за спиной Ларисы, повис пакет молока. – Месяца два проживет, не больше.

… Катя медленно, как во сне, накрывала на стол.

Но Лариса говорила теперь уже возбужденно и почти весело:

— Он не любит, когда я убираюсь при нем, — она разбирала ящики письменного стола. — Страдает, что я все выбрасываю. Он такой скряга, знаешь… Ну, по части всяких архивов, бумажек, рукописей… Он этой теории Федорова, слышала? придерживается. Мол, наука достигнет такого уровня, что сможет восстанавливать не только внешний облик предков, но и их души — по этим всяким обрывкам. — Она взяла бумажку из общей груды. — Список, что купить: «Ложечка для горчицы, застежка для лифчика, носки Фиме». Ничего покупки были, да? «Хлеб, горчица»…

— Вы тоже писали списки? — удивилась Катя.

— Знаешь, сколько этой бумажке лет? Давай на ты, а?

— Давай… те!

— Лет двадцать! Чего по ней восстановят? Хм… А! Нам тогда подарили кусок сала деревенского, мы были бедные — ужас, он как раз работу бросил, чтоб чего-то там свое закончить, и вот, наверное, месяц ели один черный хлеб с горчицей и салом — весело было!.. «Фима! Если хочешь, я всегда буду для тебя»… Господи! – оборвала она чтение. И стала медленно сжимать бумажку.

— Не надо! Оставьте! — тихо сказала Катя.

-. Да? — замерла Лариса. Подумала. И дочитала: — ^ИЯ всегда буду для тебя и сестрой, и женой, и матерью»… Если хочешь… Он не захотел… Или это я не захотела? Даже женой толком не стала.

— У меня все, — сказала Катя, приглашая её к столу.

— Видела, сколько здесь? — Лариса открыла дверь чулана. — Упьемся! — Она вышла с бутылкой. — Ты как к сухому? — она попробовала открыть бутылку, но та не поддавалась.

— Давай вместе потянем! — сказала Катя.

Они обе стали тянуть пробку из бутылки, но из этого ничего не вышло, наоборот, они мешали друг другу, толкали, тянули каждая в свою сторону, пока не стали истерически хохотать.

— Как две лисы у винограда!

— Она не хочет, давай другую!

… — Я хочу выпить за тебя, — подняла Лариса бокал. — За твою долгую счастливую жизнь. — Ты на сколько  моложе меня? Лет на десять?

• На восемь! — поправила Катя.

Лариса улыбнулась её осведомленности.

• А что же у меня было восемь лет назад? Дачи не было… или была? Ну да, уже облюбовали. Докторскую он еще не защитил, а я зато работала в очень хорошем месте, в нашем театральном. Это не то, что сейчас унижаться, пока зал найдешь.

— Так что же получается, жизнь у тебя…

— Все хуже? — докончила за Катю Лариса. Задумалась. — Знаешь, нет. Жизнь всегда одна и та же… Я недавно поняла. Я даже скажу тебе  такую ужасную вещь: ты вот думаешь, если кто-то из вас – ты или Виктор — заболеет, будет там при смерти, тьфу-тьфу, не дай бог, что-то изменится? Проснется вдруг невиданная любовь? Может быть… На два дня. Нет, смерть ничего не решает. Я уже все знаю заранее. Возьму отпуск. Он будет злиться на меня,  гнать, а потом звать… а потом опять гнать. Только теперь я буду не в город уезжать,  а уходить в соседнюю комнату, или даже просто, не шелохнувшись — в себя.

— А Ефим говорил, что вы так понимаете друг друга…

— Понимаем. А толку-то?

— Но почему все так?

— Не знаю. Рок… судьба… Я тоже когда-то думала, что что-то зависит от меня. Но нам, видно, на роду написано всю жизнь — не вместе и не порознь, не вместе и не порознь. — Она встала и поежилась: — Холодно как. — Протянула руку к лежащему на стуле Катиному плащу. — Можно померить? — Накинула плащ на плечи, борясь с дрожью и слезами, потом взяла Катин берет и стала примерять его перед зеркалом.

— А я твое, можно? — спросила Катя.

Они стояли вдвоем перед зеркалом, и Лариса была похожа на Катю, а Катя на Ларису. Катя почти механически поправила ей берет, как учил её тот случайный встречный.

В окно постучали. Они обе испуганно повернулись.

— Это деревья, ветер на улице, — сказала Лариса. – Тебе страшно?

— Страшно, — ответила Катя.

Ребенок кричал надрывно и нестерпимо. Казалось, что уже нельзя дольше и громче, но он затихал на мгновенье, а потом квартира опять точно раскалывалась от нового залпа бесконечно страждущего крика.

Катя лежала в постели, закинув руки за голову и широко раскрыв глаза. Виктор оторвался от книги, вытащил из ушей беруши и вышел из комнаты.

Зашел в гостиную, где Надя в коляске укачивала ребенка, взял телефон и понес его на кухню.

Набрал номер:

— Междугородняя? Можно заказать Подольск?

В коридоре показалась Надя — она везла коляску. Ребенок продолжал плакать.

Виктор взял телефон и потащил его в ванную. Но там все было завалено грязными пеленками, на полу стояли тазы с замоченным грязным бельем.

Он на ходу прикрыл дверь детской, где уже спали дети, и вошел в туалет.

Здесь, неудобно пристроившись на стульчаке, он опять стал набирать номер…

Из спальни вышла Катя.

Виктор поспешно захлопнул дверь туалета, чтобы она не могла слышать его.

— И поела, и покакала, не знаю, что ей еще надо! – повернулась Надя к вошедшей в гостиную Кате.

— А ты? Поешь и покакаешь, и больше тебе ничего не надо? -усмехнулась Катя, подняла ребенка и прижала к себе вертикально. Ребенок мгновенно смолк. Надя удивленно посмотрела на неё. – Ей жить хочется, — улыбнулась через силу Катя, сама довольная таким эффектом. — Смотреть, изучать, общаться. — Она повернулась к девочке: — Смотри, это мама… А это окно, там темно и страшно,  а это комната, здесь светло и хорошо. — Она передала ребенка Наде.- Эх, Надя, зря ты… так бродяжничать! Не тебе надо было уходить из дома, а ему! Лишать ребенка дома… У него же есть квартира…

— А что он меня в роддоме не навещал? — надулась Надя. – И вообще, как выпьет — такой противный сразу, всех посылать начинает… — Надя испуганно посмотрела на Катю. — И вас больше всех — такой нахал…

Виктор в туалете кричал в трубку:

— Ничего не поссорились!.. Нет, нет! С чего ты взяла?.. — Глуша ключевые фразы, он спускал воду из бачка. — Просто хочу провести отпуск, что — нельзя?.. Почему обязательно с ней… Да ну, мам, перестань! У тебя какие-то допотопные понятия. Зачем тебе она? Она занята… Ну чем, ребенка тут принесли… Да ничего я не темню… Вон, слышите, орет? — Он хотел приоткрыть дверь и дать послушать, но дверь не открывалась. Тогда он сам, имитируя плач младенца, сделал около трубки несколько раз «уа-уа». — Слышала? — Приложил трубку к уху и тут же сморщился. — Да как это «наш»? Ну, мам, ты уже с ума сходишь… Ну что ж, что ночь, приеду и все расскажу… Да нечего рассказывать!.. Просто место тут некомфортабельное… Да не билет!.. Завтра возьму, после смены… Здесь, здесь, говорю, некомфортабельное… Да не волнуйся, мам, ничего твое сердце не чует, все нормально, пока!

Он положил трубку и вздохнул. Хотел выйти, но дверь была закрыта. Попытался, зажав пальцами торчащий на месте ручки металлический штырь, открыть его — ничего не вышло. Стоял и чертыхался про себя.

 

… — А я уже достала свое свадебное платье, думаю, тебе — свадьбу будем справлять, — грустно говорила Катя.

— Какое? Белое?! С Фатой?! — обрадовалась Надя. — Вы покажите…

Раздался грохот. Через секунду в дверях гостиной появился Виктор.

— Я пойду, опаздываю, — делая вид, что ничего не произошло, он исчез. — Пока! — И входной замок щелкнул на прощанье.

Катя вышла в коридор. Дверь в туалете была сорвана с обеих петель и стояла аккуратно, чтобы никого не зашибить, внутри туалета. В середине её зияла большая рваная дыра…

Автобус мчался в ночи. Виктор, держа программу под мышкой, хмуро смотрел в темноту за окном.

Надя с ребенком спали рядышком на диване в гостиной.

Катя, как это уже было, перенесла детей к себе на тахту и долго лежала, не могла уснуть. Все думала о чем-то…

Глава X. ПРОРЫВ

Утром Виктор, сидя у дисплея, пил кофе. Машина тихо работала.

После смены он бродил по вокзалу, что-то решая и думая. Подошел к кассе.

— У вас на ночной есть до Подольска? — спросил он у кассирши.

— Есть!

— Какой — плацкартный, купированный?

— Все есть, — беспощадно ответила кассирша.

— И общий? — надеясь все-таки получить отказ, спросил Виктор.

— Сколько вам?

— Да один, — вздохнул он и полез в карман за деньгами. – То никаких, то все.

Получил билет, сел на лавку и закрыл глаза. Кассирша смотрела на него — и во взгляде её не было ни грамма милосердия…

Антон и Олег, пыхтя и сопя, ползали по полу гостиной, устланными программами Виктора и, подражая отцу, изрисовывали её цветными загадочными стрелками…

— Жди, жди, не дождешься! — говорила Надя в телефонную трубку. — Да, в кресле, да, развалясь! Да, ковры и хрусталь. – Сидела она точно — в кресле и развалясь, изображая из себя в Катином халате эдакую леди. — Екатерина Максимовна, а он говорит, что всю мебель на дрова порубит. Ему говорит, там холодно без меня.

— Пусть рубит, — вздохнула Катя. Она мыла грязную обувь в прихожей. В квартире до сих пор царил беспорядок.

— Руби на здоровье, — радостно закричала Надя в трубку. – Мы разрешаем… Она не собирается с тобой разговаривать… Фу, дурак! — И Надя недовольно положила трубку. Сидела в кресле, насупившись.

Сразу раздался новый звонок.

— Больше не звони! Ясно? — с ходу выкрикнула она в трубку и повесила её.

 

— Ясно… — Таня оторопело положила трубку. Она сидела в кресле в одном нижнем белье — везде, на стульях, на диване, на полу, — были разбросаны её вещи.

— Ничего не ясно, — сказала она себе, обдумав, и снова стала набирать номер.

— За что?! — крикнула она в трубку. Там, видимо, началось какое-то разбирательство, потому что Таня опустила трубку и сказала самой себе с трагикомическим выражением лица: — Нет, почему все-таки мне на голову валятся одни шишки?..  Катюш, — закричала она уже в трубку, — ты не могла бы на пять минут заскочить ко мне… Я понимаю, тебе тяжело. А хочешь знать, как стать счастливой? Потрясающе легко — каждый день заваривай себе ложку валерианы, как чай, на стакан кипятка. Единственное условие — каждый день…

— Это точно, единственное, что мне остается — это выпить стакан валерьянки, — проворчала в ответ Катя. — Она продолжала мыть обувь, прижимая телефонную трубку плечом к уху. — Лучше ты приходи ко мне!.. Ну, хорошо, давай встретимся на полдороге — на пустыре… А что случилось?

Женщины, улыбаясь, двигались навстречу друг другу с разных концов огромного пустыря, разделяющего их дома.

Наконец встретились. Остановились.

Катя пристально стала рассматривать наряд Тани, а та говорила жалобно:

— Через полчаса он придет, а я не могу одеться, ну что ни надену, все кажется безобразным — понимаешь, совсем потеряла веру в себя…

— Бесподобно! — наконец оценила внешний облик Татьяны Катя. — Как будто ты не обдумывала, что к чему, и в то же время все так органично, как будто ты его не ждешь, и в то же время праздничная.- Она немного подтрунивала над подругой.

— Да ведь? — обрадовалась Таня и в тон ей продолжала: — Как будто я на него ноль внимания, но в то же время полна затаенной страсти, да?.. Слушай, какие мы здесь с тобой стоим красивые, нежные, любящие — а нас никто не знает и знать не хочет! — Она со стоном упала на грудь Кате.

— Это точно! — вздохнула Катя, оглядывая огромный безлюдный пустырь.

— Если и этот даст мне отлуп… Ты знаешь, я признаюсь, я пыталась соблазнить твоего мужа, — объявила вдруг Таня. — Прости, просто по дурацкой привычке. Ничего не вышло. Я решила тебе сказать, а то грех на душе всегда мешает успеху. Прощаешь?

— Негодяйка! — после паузы воскликнула Катя. Таня, как ребенок, громко шмыгнула носом. — Да и он тоже хорош! – вдруг переменила стою точку зрения Катя. — Мог бы и пожалеть тебя, правда? Не убыло бы! — Женщины опять засмеялись и обнялись. — Нет, правда, он в этом смысле такой хороший, мне иногда кажется даже, какая это несправедливость, что всё — и мне одной…

— Ой, не распаляй воображение! — закричала Таня, отпрянула от Кати, лицо у неё сделалось серьезным, она вся выпрямилась, подтянулась и вдруг пропела тоненько и жалобно: — Это есть наш последний и решительный бой…

Виктор проснулся, увидел, что он на вокзале. Вздохнул и побрел домой. По дороге зашел в два хозяйственных магазина.

Потом зашел на стройку и вышел оттуда с новой дверью. Ему её на спину взгромоздил прораб.

— Я в тебе не нуждаюсь, а если ты нуждаешься… Да! – Надя опять говорила по телефону. Катя заканчивала уборку. — Он, видите ли, интересуется здоровьем дочери! — транслировала Надя свои переговоры. — Здорова, не боись!.. Он в гости нас ждет! — захохотала она, обернувшись к Кате. — Нахал какой!

— Скажи ему, едем! — отрезала Катя.

— Что, правда?! — обрадовалась Надя

— Детей только уложу.

— Мама, не уходи! — бросился к ней младший.

— Вечно куда-то уходишь и уходишь, — жаловался старший.

— Я тебя не отпускаю, вот! — и братья оба заревели.

— Вы устали, вы спать хотите, — целовала Катя маленькие лохматые головки, — я быстро, мои крошечки хорошенькие, туда и обратно только, и папа скоро придет…

— О’кей, жду! — Толик бросил телефонную трубку и лихорадочно стал убираться в комнате, потом умывался, переодевался… Налил из початой бутылки стакан водки и, видимо, для храбрости опрокинул.

Во дворе Катиного дома, как будто она никуда не уходила, все гуляла старуха с собачкой. Завидев выходящих Катю и Надю с ребенком, она догнала их:

— Вы из триста седьмой квартиры?

— Да, — удивленно ответила Катя.

— Эту девушку я тоже знаю, Надя Рогова? — продолжала старуха, обращаясь к Наде. — Помнишь, мы вызывали тебя на комиссию общественности по воспитанию трудных подростков? — Надя насупилась, но кивнула головой. — Не пришла! Я секретарь партийной организации нашего ДЭЗа,  Капитолина Сергеевна, — представилась она Кате.

— Очень приятно.

— Мне ваши соседи сказали, что вы взяли шефство, да? – Катя от удивления широко раскрыла глаза. — Это сейчас самое важное общественное дело — наставничество, — продолжала старуха. — Хотелось бы, конечно, чтобы вы нам про это расскажите, поделитесь опытом, комиссия у нас регулярно работает. Может, какая-то помощь нужна? С другой стороны, мы бы могли предложить вам еще одну кандидатуру…

Катя совсем растерялась.

— Ну, вы подумайте, а мы потом поговорим. А сейчас можно я у себя в плане пока запишу, ну, что вы и Надя… — старуха достала из кармана блокнот…

— Ты становишься центром общественного внимания, — насмешливо говорила Катя, когда они уже поднимались по лестнице Надиного дома.

— Да ну их, — Надя надула губы.

— Да нет, правда, Надя, — устало продолжала Катя. — Ты ведь уже сама мать, тебе нельзя по-старому…

— Да, да, — кивала Надя.

— Как ты не поймешь, — Катя остановилась передохнуть — в её руках были тяжелые сетки, в которых просвечивали кастрюльки, банки с вареньем, игрушки, книги. — У тебя же сейчас новая жизнь началась, совсем новая!

— Я поняла! Правда, Екатерина Максимовна.

Катя недоверчиво и умоляюще смотрела на Надю, и на её глазах заблестели слезы.

— Я обещаю, обещаю! — постучала себя кулачком в грудь Надя, и тоже чуть не заплакала. — Я не хочу, чтоб она, как я, не хочу!- Надя прижала к груди ребенка. — Правда… Честное пионерское…

На тахте лежала Катина записка: «Скоро вернусь, провожаю Надю». Виктор зачем-то прилепил её на «стенгазету» на последнее пустое место. Потом стал прилаживать принесенную дверь к туалету: щель в два пальца шириной зияла сверху донизу, — дверь оказалась меньшего размера.

Виктор выругался про себя…

Толик сидел, не шелохнувшись, и смотрел телевизор, который орал на полную мощь. Это был уже завершающий выпуск «Сегодня в мире».

Надя ходила с ребенком взад и вперед, тщетно укачивая его.

Наконец Катя догадалась сделать телевизор потише. Толик, не взглянув на неё, как какой-то гибкий прыгучий зверек, вытянулся с дивана и опять вернул громкость. И, отворачиваясь от пристального взгляда Кати, словно она для него не существует, сказал Наде:

— По каким кабакам шлялась?

— Мы сейчас милицию вызовем, — выразительно посмотрела на Катю Надя. — Сам пригласил, а теперь хулиганишь?!

— Ты лучше пожрать приготовь, а эту пиявку… — он щелкнул плачущую девочку по лбу. Ребенок закатился. Надя всхлипнула.

Катя схватила Толика за плечи, развернула и прижала к стене. Такого он не ожидал, и некоторое время стоял послушно.

— Если ты  еще хоть раз дотронешься до них, я тебя убью, понял? — тихо сказала она, глядя ему в лицо и изо всех сил сжимая ему плечи. Он был щупленький и даже ниже её ростом, но какая-то звериная сила присутствовала в этом жалком теле. Он легко вырвался и распорядился:

— Выйдем!

… Нина Власовна спала у себя, накрыв голову подушкой.

… Катя вошла на кухню и отпрянула: Толик встал, загораживая выход, в боевой стойке с небольшим кухонным ножом в руках.

— Артист! — выдохнула она и тут же вздрогнула — он бросил нож, но не в неё, а в полку, висевшую рядом с её головой. Нож не воткнулся, а брякнулся на пол возле её ног.

— Давай! Убивай. Чего там грозиться! — он засмеялся.

Она дрожащей рукой взяла нож, положила его на кухонный стол, у которого стояла, и опустилась на табурет.

Он подошел, шатаясь, и не сел, а упал на табурет, стоявший по другую строну стола. Лениво дотянулся до ножа, и опять бросил его в полку. На этот раз нож воткнулся в щель рассохшего дерева и застрял в нем.

— Чего ты к нам лезешь? — Толик нагнулся и выдернул нож из полки. — Молчишь? Я тебя насквозь вижу! — Он опять с силой бросил нож, теперь он вонзился в пол недалеко от ног Кати. — По-твоему, я тварь, мерзость, дно жизни, а ты вот… — Он опять нагнулся за ножом, но не удержал равновесия, обвалился у ног Кати и продолжал свою речь уже на полу, опираясь на её колени. Катя от испуга не шелохнулась.

— Ты добрая, светлая, это ж за версту видать. Сделаешь меня человеком, станешь еще светлее. Еще больше себя любить будешь. А я вот назло, возьму и останусь мразью… — Он резко вытащил нож, подумал, что с ним делать и, игриво улыбаясь, положил его ей на колени. — Хочешь меня убить, да? Как ты меня не любишь, а! Как не любишь! — Он с силой надавил подбородком ей на колени.

Она резко поднялась, лязгнул об пол нож. Она хотела было выскользнуть в дверь, но Толик тоже неожиданно проворно поднялся, взял её руки у предплечья, сжал как клещами, поднял их вверх к стене.

— Теперь я, как ты! Что носик-то воротишь? Перегаром несет?

— Иди, ложись спать!

— А ты меня уложи. Или лучше давай вместе! Перевоспитанием моим займешься…

Она стояла, отвернув голову от него, а перед глазами близко-близко, до самой последней трещинки, пылинки, виднелся крашеный, стертый от мытья стол, клеенка, ободранная на сгибах, с тусклым узором ромбиками, а дальше окно с бившейся в паутине мухой и большая банка с плавающим в ней скользким грибом, — и все это было странным, непонятным, и она смотрела на это и в голове стоял один вопрос: где я? зачем мне это?

— Или ты все это кончаешь, или я иду в милицию, — наконец сказала она.

— Вот с этого и надо было начинать! А то шампанское! Шоколад! — он отпустил её, вышел из кухни и вернулся с её плащом. Кинул ей, как когда-то Наде. — Иди! Зови!

Она медленно надевала плащ, а сама чего-то выжидала: оставить его с Надей — нельзя, уводить Надю опять к себе… Увидела нож, лежащий на полу.

Застегнула последнюю пуговицу — он терпеливо тоже ждал её, — и вдруг быстро нагнулась, подняла нож и положила его в карман:

— А это я беру как вещественное доказательство! — И быстро вышла из квартиры.

Ход удался: он выбежал за ней на лестницу, видимо, все-таки напугавшись.

— Э, отдай нож! Это уже воровство…

— Отдай нож! — орал он уже на всю улицу.

Катя увидела каких-то людей впереди и быстрым шагом пошла за ними. Услышав крики, люди замедлили шаги и стали оглядываться.

Катя почему-то тоже пошла медленнее, а когда, оглянувшись, увидела, что и Толик сдерживает шаги, совсем остановилась.

Люди тоже затоптались на месте. Это был высокий худой парень и грузная пожилая женщина.

— О! Да это наш Толик Дудин! — усмехнулся парень и пошел навстречу — на руке у него была повязка дружинника.

— О! Да это наш Виталик обходит дозором владенья свои! — расцвел в пьяной улыбке Толик и тоже пошел навстречу. — А что ты все с мамочкой да с мамочкой? Один что ли не справляешься? Здрасьте, тетя Даш!

— Здравствуй, здравствуй! — Теперь дружинник и женщина стали смотреть на Катю, но та никак не могла сообразить, как и что им объяснить.

Толик быстро оценил ситуацию:

— С ножом за мной — забирайте её! — дурашливо сказал он. — Правда, правда… У неё нож в кармане… — На него смотрели недоверчиво и хмуро, и он опять стал аффектировать. – Ну, что вы зенки вылупили?! Нож, говорю, у неё в кармане! Что — не верите? Обыщите её! Обыщите, говорю!

Он бросился на парня и затряс его.

— Ты почему мне не веришь! Я не такой, как ты, да?

Парень хотел придержать ему руки, но Толик первый ударил его.

— Подраться захотел, — вздохнула женщина и отступила назад.- Ну, подерись немного. Вы идите, идите, — махнула она Кате. — Мы разберемся с ним — отсидит ночку в отделении…

Катя медленно побрела вперед.

Позади неё раздавались выкрики, возня, шорох асфальта под ногами…

Она вдруг остановилась, подумала… Повернулась и пошла навстречу дерущимся.

Бой был в разгаре. Длинный побеждал. Толик с заломленной рукой согнулся в три погибели.

— Отпустите его, — сказала Катя, мертвея: на лице у Толика была кровь. — Вот, он, нож, — и она протянула нож женщине.

К подъезду Катиного дома подкатило такси, из него выгрузились двое стариков с узлами  и корзинами.

Потом они нажимали на кнопку лифта, но лифт не работал. Тогда они медленно с остановками и передышками, стали подниматься по лестнице.

В квартире раздался робкий звонок, потом другой.

Виктор, который уже укладывал свои вещи в чемодан, прислушался. Хотел было спрятать чемодан под тахту, но передумал — даже наоборот — откинул крышку, и пошел открывать дверь.

Перед ним на пороге стояли его родители…

Катя и Толик брели по туманному от влаги парку. Она на всякий случай держалась позади – его красный свитер  маячил шагах в пяти от неё. Он вдруг резко остановился, постоял так секунду с какой-то согнутой напряженной спиной и так внезапно повернулся к ней навстречу, что она чуть не натолкнулась на него. Увидев, как она испуганно отпрянула назад, он, довольный, захохотал,

— Боишься? Бойся, бойся! Я люблю, когда меня боятся!

— Да не боюсь я тебя! — рассердилась Катя. — Вон уже скоро мой дом. Пойдем быстрей. Там неизвестно, что творится. Проводишь, и…

— Проводишь! Ишь, хитрая какая! Проводить заставила. Утомился я! — он вытащил сигареты, подошел к поваленному дереву и закурил. Она вздохнула и устало опустилась рядом.

— На! — не глядя, протянула ему платок. — Опять у тебя кровь.

— Все из-за тебя, — стал промокать он ссадину на скуле. — И Надюше ты тоже только вредишь. Ты думаешь, ты одна у ней? Значит, моя сеструха — раз, ты — два, наша соседка — «клад» — три, воспиталка бывшая — четыре. И все опекают. Зачем, скажи?

— Она трогательная, всем хочется ей помочь, и пусть.

— Точно! — трогательная! Чуть дотронешься — сразу носик вверх и вперед к победе коммунизма. Зачем вмешиваться-то?

— А ты зачем дерешься?

— Я нервный… У меня нервы, можно сказать, на пределе. Ты что-нибудь знаешь о моей жизни?

— Я тоже нервная. И не могу равнодушно смотреть, как человек страдает.

— Кто страдает? Надюша?! Это я страдаю! Я!!! — и он гулко стукнул себя в грудь. — Ты на меня неравнодушно смотри!

Катя с трудом спрятала улыбку.

— А я и так неравнодушно, — ответила она.

— Вот… — продолжал он, словно не слыша её. — Знаешь, какой у меня был отец?! Как что — кулаком мне по башке — хрясь! Только искры из глаз. Я в школу пошел — а у меня эта, как её, ну больничная карточка уже была — во-о-от такой талмуд — и все одни переломы да ушибы…

Катя сидела, скорчившись в комочек, точно от боли, но лицо её по мере рассказа Толика становилось все более непроницаемым.

— Если Надюша сирота — то теперь что, я должен всю жизнь перед ней на коленях ползать? Да я, может, в сто раз больше, чем она сирота…

Катя с тоской посмотрела в сторону черневших из-за деревьев высоких домов…

— Вот ты не хочешь слушать, — продолжал Толик, — а, между прочим…

— Не хочу! — выдохнула она. — Не хочу! — И вдруг легко подсела к коленям Толика и крепко взяла его руки в свои. — Надоело! Устала! Не могу слышать эти жалобы, стоны на судьбу. Не могу вынести эту нудную потребность ныть, просить, брать. Пойми, это я и о себе. Многие, как ты, и я тоже… Но если все так, то кто же тогда подаст нам? Кто поможет? Кто построит? Кто? Толик, кто? — Они раскрыла ему ладони. — Посмотри на свои руки. Такие сильные, красивые. Я знаю — ловкие. Ты столько ими можешь сделать. А ты ими ударил младенца! За что? Отомстил за себя? За побои отца? Как тебе, так и ты? Надо рвать этот порочный круг. Надо рвать его! Надо рвать!

Толик, почти уже протрезвевший, сидел перед ней, послушно держа свои руки в её руках, и смотрел на неё удивленными детскими глазами в длинных черных ресницах.

— Какие у тебя красивые глаза… Ими любить надо, а ты… — обессиленная, она встала и медленно пошла.

Он остался сидеть на месте. Какое-то время провожал ее взглядом, потом вскочил и медленно побрел за ней следом.

Последние черные листья шевелились на голых ветках, а за ними простиралось тоже черное небо. Тихо пролетел какой-то огонек среди звезд..

Надя была прекрасна в длинном свадебном платье и прозрачной белой фате.

Виктор, в плаще, изумленный, стоял посредине её комнаты.

— … Разбудила меня среди ночи, — рассказывала Нина Власовна, сидевшая, сонная, в углу дивана, — мол, смотри, идет мне платье или не идет! Этот наряд всем идет, только вы бы вовремя, дуры, надевали? И один раз на всю жизнь, а не до принца нового! Темный народ, молодежь-то, ох, темный…

Виктор слушал Нину Власовну и оглядывал комнату, и даже сквозь беспорядок и преобразования, которые совершил Толик, он узнавал многие признаки незримого присутствия в этом доме его жены. Её композиция домашних цветов на подоконнике и стеллаже, безделушки из их дома, уголок ребенка с детскими рисунками его сыновей, даже железная подставка для книг, в которой стоял недорогой альбом, раскрытый на репродукции «Мадонна Литта»…

— А давно она ушла? — спросил Виктор у Нади.

— Дак,  это она Толика…стала выгонять. Он это… пьяный… ну она… С ножом… Он часто так, вы не бойтесь…

Виктор с ужасом посмотрел на Надю, на её платье и бросился из квартиры.

Изредка переходя на бег, он быстро шел по дорожке темного парка, по которой до этого шли Катя и Толик. И вдруг вдали перед собой он увидел сквозь туман бредущего навстречу Толика. Узнав его, Толик остановился.

— Где Катя? —  издали крикнул Виктор.

— Нет твоей Каьеньки! — после небольшой заминки весело  прокричал в ответ Толик и для  убедительности вытащил из кармана нож и, словно стирая с него кровь, стал вытирать его о штанину.

Виктор замер.

— Да, отомри! — подходя к нему и пряча нож, насмешливо проговорил Толик. — Дома она. За кого ты меня принимаешь? Как джентльмен проводил ее до подъезда…

Катя осторожно, чтобы никого не разбудить, открыла дверь и сразу наткнулась на какие-то сумки, корзины, стоявшие у порога в коридоре. Она скорбно вздохнула, кинула взгляд на стол, на котором стояли бутылки и другие остатки довольно щедрого пиршества, и, не раздеваясь, быстро прошла в детскую.

Долго смотрела на спящих детей, внимательно и тревожно, словно изучая, потом, немного успокоившись, огляделась, подобрала с пола брошенную книжку, повесила на стульчик рубашечки и колготки…

В спальне на их с Виктором постели лежали двое стариков. Женщина открыла глаза, приподнялась, прислушалась, но больше не обнаружив причин для беспокойства, опять заснула.

Виктор бегом бежал по лестнице. На последнем лестничном пролете он замедлил шаги: дверь квартиры была почему-то распахнута, и темная площадка освещалась светом изнутри.

Он тихо вошел в квартиру, прошел коридор и остановился у двери детской. В свете ночника он увидел Катю: слегка дрожащими руками она наводила порядок среди игрушечной мебели: переворачивала стульчики, застилала кроватку, усаживала мишек… Её прозрачный профиль показался ему почти детским, и от любви и нежности к ней у него перехватило в горле:

— Катя! — тихо позвал он.

Она испуганно вздрогнула и повернулась к нему. Какое-то время смотрела, словно не понимая, кто это, а потом легко встала, подошла к нему и обняла за шею.

— Ты их не видела? — спросил он. — Мои предки приехали… — сказал он шепотом. — Мирить нас. Им так все понравилось, и внуки, и квартира.

Катя почему-то всхлипнула и заплакала.

— Катенька, глупая моя… Тише… Ты знаешь, сидим мы все вместе за столом, дети спят рядом, а мне не по себе, думаю, в чем дело, что-то не то, а потом вдруг понял — тебя нет дома… Ты — мой дом, ты… Ну, что ты плачешь? Прости меня за мое занудство, за мое равнодушие… Прости! Я обещаю: все у тебя будет, ты  только не торопись — все будет, и мебель, и наряды…

— Да ничего мне не нужно, — Катя подняла от его груди мокрое от слез лицо. — Главное, чтобы у всех все было хорошо… Чтобы Ефим жил, чтобы Татьяна вышла замуж, чтобы Инка с Петриковым все поняли, чтобы Майя получила квартиру, чтобы Надя и Толик подружились бы… — говорила Катя,  словно заклиная этими словами.

— Ты знаешь, у меня для тебя гениальная идея…

— Ой, а без идей нельзя? — опасливо засмеялась Катя.

— Нет, но послушай, я тут с одной старушенцией разговорился…

— Эта, которая с собачкой? Боже, она ко всем пристает!

— Нет, я первый — стал жаловаться, что не с кем оставить детей, с женой в кино сходить, то да сё, а она сказала, что у нас в жэке есть пятикомнатная квартира, мол, скооперируйтесь с другими семьями и устройте что-то вроде «клуба добрых соседей», а? Ну что молчишь? Представляешь, приходим туда с детьми — рисуем, мастерим…

— Ты мастеришь?!

— В том-то и дело, что другой мастерит, кто умеет, ну а я…

— Ты идейный руководитель!

— Ты до конца не дослушала. Так вот, кроме этой квартиры есть еще должность педагога-организатора, чуешь, оклад! Ты оформляешься…

— Я?!

— А что? На работе со своими детьми, с одной стороны как бы и работа, и стаж там, а с другой — сплошное развлечение, творчество, общение! Знаешь, сколько интересных людей в нашем районе — и главное — это всё для детей! — Он затряс её за плечи: — Катька! Ура! Начинается новая жизнь!!!

— О, господи, когда она кончит начинаться, — сквозь слезы засмеялась Катя. — Ой, что это? — и вытащила из кармана дверную ручку.

— Вот это да! — выдохнул Виктор, — вот так ты всегда, делом, делом, — он взял ручку и пошел к туалету — примеривать. — А я только говорю, говорю…

Горела слабая лампа в детской. Блестели в полумраке незашторенные окна, дверь квартиры была по-прежнему распахнута, а они все стояли в темном коридорчике и говорили, говорили…

— А отец, знаешь, в своем репертуаре. Составил огромный талмуд, из пяти альбомов, опять родословная, только в фотографиях, смотри… — слышался голос Виктора.

Медленно перелистывался семейный альбом. Сначала шли по хронологии первые, еще дореволюционные снимки: деревенские мужики, солдаты, учительницы в длинных платьях. Потом возникли молодые люди с газетами в руках, активисты, люди в пиджаках, дети. За ними появились снимки военных лет, послевоенные демонстрации, вечеринки… И снова — дети. Лица, лица, лица… Под каждым стояла фамилия и имя, даты, коряво написанные старческой рукой. И лица соединяли разноцветные стрелки, аккуратно проведенные по линейке, и надписи рядом с ними: «отец», «мать», «сын», «дед», «сестра», «брат».

И как естественное продолжение — уже не из отцовского альбома, а из семейных альбомов наших героев — появляются и уже знакомые нам лица — сначала на черно-белых снимках, потом, с какого-то момента, фотографии делаются более праздничными, цветными… Но и в черно-белом изображении, где, казалось бы навсегда, осталась жить их молодость и их дружба, их будни и праздники — как и в снимках из альбома отца — и в тех, и в других, черно-белых, и цветных, дореволюционных и советских, равно — время проявляет всё то же праздничное начало.

…Вот Виктор и Катя — еще в студенческие их времена. У них появляются дети. В их жизнь входят новые люди…  Ефим, его жена Лариса, Майя, ее муж Ножкин.  Вот фотография Татьяны, где она обнимается со своим новым возлюбленным. Рядом фотографии красавицы Инны и красавчика Петрикова. Мелькают Надя на фоне березок и Толик среди своих друзей-бедолаг.. А вот на столе, как большая кукла, сидит маленькая девочка в пышном платьице и огромной шляпе. Так вырядила для съемок «ради прикола» свою дочку Надя.  А вот мальчишки-школьники, среди которых угадываются и дети наших главных героев, Олег и Антон. На снимке  рядом — они уже женихи, и опять — новая жизнь…

Появляются новые фотографии, на наших глазах превращаясь в реликвии из семейного альбома и таинственно обращая наше будущее в прошлое. Так рождается финальный образ  всего фильма, соединяя времена и эпохи переживанием новой жизни как вечной реальности: «Се, творю всё новое».

Дом стоит в ночи — белый, огромный — на сотни окон. Одно из них освещено сейчас.

— Ты знаешь, когда-то, может быть, очень скоро люди будут жить общинами — объединением семей, не по родственной связи, а по духовной. Главное в нем — человеческие отношения, понимаешь? Их надо строить, и мы — ты и я — их уже строим…

— Ты скажешь! — тихо засмеялся женский голос.

— А что? Нащупываем уже, разве нет? Я в основном — от головы, а ты — от сердца. Новая жизнь начинается в наших душах и посмотришь — конца ей не будет.

Женский голос все тихо смеялся, веря и не веря…